Это было очень важно – в отличие от российского крепостного поместья, американская хлопковая плантация была весьма доходным делом. Владение сотней рабов само по себе представляло хорошее состояние, a владение плантацией на Юге считалось знаком успеха и принадлежности к социальной страте истинных джентльменов. Так что в отсутствие дворянства в «плантаторы» стремились самые различные люди, от инженеров-механиков и до успешных юристов[1]. Фермерам, чьим единственным капиталом были их руки, конкурировать с такими людьми очень не хотелось – но и «свободных негров», обесценивавших их труд, они тоже не хотели.

На призывы освободить рабов Линкольн отвечал, что последствиями этой меры будет отпадение пограничных штатов, да еще и половина армии – та, что набрана на Западе – положит оружие и откажется сражаться.

Но в сентябре 1862 года политическая ситуация в стране сильно изменилась. Наступление южан в Мэриленд особого военного смысла не имело, удержать завоевaнное Роберт Ли не надеялся. Но он писал президенту КША Дэвису, что предложение о мире, сделанное под Вашингтоном, будет принято более благосклонно, чем такое же предложение, сделанное под Ричмондом. В расчет принималось и то, что осенью 1862 года должны были пройти очередные выборы в конгресс США – Ли очень надеялся повлиять на них в нужную сторону. Несколько поражений подряд подорвали бы авторитет и партии республиканцев, и президента Линкольна лично, в конгрессе могло образоваться новое большинство, состоящее из демократов.

Более того – победы Конфедерации могли подтолкнуть колеблющиеся европейские державы к ее признанию, или хотя бы к предложению своего посредничества. Вот в такой ситуации Линкольн и сделал политический ход с прокламацией «…конфискации собственности мятежников…». Это было довольно рискованным делом, президент это осознавал, и на всякий случай он – как бы мимоходом – ввел и еще одну меру. Он распространил отмену привилегии «хабеас корпус» на всю страну.

III

Линкольн ожидал взрыва негодования. Поэтому текст прокламации был оформлен подчеркнуто сухо – так, технический акт, продолжающий уже существующую линию конгресса по подавлению мятежа. Пограничные штаты – те самые, в которых президент ожидал наибольших неприятностей, – не затронуты совсем, а на слишком бойкие газеты надет некий «намордник» в виде отмены «хабеас корпус». На практике это означало, что военные власти могут арестовать кого угодно – ну, например, редактора газеты – и подержать его под стражей неопределенно долгое время.

И с выборами в конгресс дело действительно обошлось относительно благополучно. Республиканцы потеряли очень многие позиции, – скажем, губернатором Нью-Йорка стал демократ, но большинство в конгрессе все-таки удержали. И даже протесты по поводу прокламации были сравнительно умеренными, потому что на Западе ее восприняли именно так, как Линкольн и хотел: как чисто военную меру.

А надо сказать, что к осени 1862 года страсти на Западном театре военных действий сильно накалились – южане раз за разом громили там федеральные войска, и при этом самым обидным образом. Уже был случай упомянуть, что в Америке города могут носить самые неожиданные названия, и долины рек Огайо и Миссисипи в этом смысле отнюдь не исключение. Улисс Грант начинал свою кампанию, базируясь на Каире[2], военные действия затронули Мемфис, а затем 40-тысячная федеральная армия оказалась у Коринфа парализованной рейдами кавалерии конфедератов, которых общим числом было не больше 2–3 тысяч человек. Но они знали местность, пользовались поддержкой многих жителей округи, двигались быстро, и поймать их было невозможно. Федеральная армия держалась на снабжении по железной дороге – и оказалось, что это самое слабое звено их военной системы.

Защищать каждый опорный пост вдоль длинной трассы было физически невозможно, а как сказал однажды некий крайне хмурый офицер северян, по фамилии Шерман: «…один человек со спичкой может разрушить очень много…».

Надо было создать кавалерию, способную бороться с такими рейдами, и полковник Шерман как раз этим и занимался – но все это требовало времени.

А пока солдаты армий Запада находили, что единственный способ справиться с мятежом – это полное сокрушение Юга, любыми средствами. Тому есть множество свидетельств. Офицер высокого ранга, полковник волонтеров Индианы писал в дневнике, что мало кто из его солдат были аболиционистами, но все они, до единого человека, хотели разрушить все, что давало мятежникам силу, – и если для этого надо разрушить рабовладение, то армия поддержит эту меру и проведет ее в жизнь силой штыков[3].

Совершенно то же самое мнение в письме домой выражал рядовой из Армии Потомака, который, вообще-то, голосовал за демократов. Он был склонен к сильным политическим заявлениям, в письмах своих охотно бранил администрацию Линкольна, аболиционистов на дух не переносил, но теперь он считал, что следует сокрушить все, что стоит на пути к победе. И если это включает в себя и рабовладение, – ну что же, значит, надо сокрушить и рабoвладение[4].

По-видимому, политический инстинкт Линкольна не подвел его и в этот раз – он почувствовал и выразил настроение своих сограждан. Каким-то удивительным образом он делал это раз за разом, с точностью хорошего сейсмографа.

IV

В Европе реакция на прокламацию Линкольна поначалу оказалась не такой, как он рассчитывал. В битве за общественное мнение Конфедерации рабовладение сильно вредило. Пропагандисты дела Юга всячески упирали на то, что сражаются они за свободу от тирании, но в Англии, например, боровшейся с работорговлей, их осуждали чуть ли не с каждой церковной кафедры.

Так что Сьюард, государственный секретарь США, полагал, что заявление Линкольна «…поможет делу изоляции мятежников…». У него были серьезнейшие опасения о намерениях Англии и Франции признать Конфедерацию и тем самым вмешаться в конфликт. Надежды Сьюарда на благоприятную реакцию оказались, однако, сильно поколеблены. Лорд Рассел, министр иностранных дел Англии, вообще заявил, что прокламация Линкольна не освобождает ни одного раба на территориях, подвластных Союзу, и освобождает только тех, кто находится на территории Конфедерации, и тем самым попросту провоцирует резню вроде той, которая случилась в Индии во время восстания сипаев. А в Англии словосочетание «восстание сипаев» носило совсем не абстрактный характер – оно началось в 1857 году и было окончательно подавлено только в 1859-м, за три года до описываемых событий.

В Калькутте повстанцы втиснули в темницу полторы сотни захваченных ими англичан, из которых в живых к утру осталось только человек двадцать – остальные задохнулись. Эта «черная дыра Калькутты» стояла перед глазами британской публики, и в сентябре 1862 года она была, пожалуй, склонна согласиться с южанами, посчитавшими прокламацию Линкольна неслыханным варварством. В пользу признания Юга были и более материальные доводы – английской промышленности был нужен хлопок. В июле 1862 года его запасы составляли едва ли одну треть от обычного уровня, и три четверти рабочих фабрик, перерабатывающих хлопок в ткань, сидели без работы. Чарльз Адамс, посол США в Великобритании, с тревогой сообщал в Вашингтон, что это создает серьезное напряжение и что влиятельнейший человек, Уильям Гладстон, в то время глава казначейства, говорит о том, что «проблему с нехваткой хлопка можно разрешить…» – надо только проявить некоторую решительность.