– Подожди здесь, за тобой придут.

– А ты куда? – спросила Дио.

– За Пентауром.

– Ступай, ступай, приведи его сюда! – проговорила она радостно: все время думала о нем.

Иссахар вышел и запер дверь.

Дио оглядела келийку, пустую, сводчатую, длинную и узкую, как гроб, а может быть, и в самом деле гроб. Стены покрыты были сверху донизу иероглифными столбцами и росписью.

Села на пол. Долго ждала, соскучилась. Встала и, взяв лампаду, подошла к стене, начала разглядывать роспись и читать иероглифы. Загляделась, зачиталась так, что не слышала, как время шло.

Вдруг пламя лампады снизилось, вспыхнуло в последний раз и погасло. Сдвинулись стены душного, черного, как бы осязаемого, мрака. Ей сделалось страшно, что не придут за нею, оставят ее в этом гробу.

Подошла к двери ощупью и начала стучать, кричать. Прислушалась: тишина мертвая. Сделалось еще страшнее. Вдруг вспомнила Пентаура, и страх прошел: если жив – придет.

Села опять, прислонилась спиною к стене и так замерла. Странная тихость нашла на нее; что это – сон или явь, сама не знала. Всю ее наполнял, как вода наполняет сосуд, черный, теплый, солнечный мрак. С тихим восторгом шептала прочитанные давеча в иероглифной надписи слова умершего к ночному Солнцу, богу сокровенному:

– «Он есть – я есмь, я есмь – Он есть!»

И казалось, что сама она, мертвая, лежа во чреве земли, как дитя во чреве матери, ждет воскресенья – рожденья в вечную жизнь. А тихие струны поют:

Вдруг свет ударил в глаза. Сгорбленный, дряхлый старик с факелом – жрец, судя по бритому черепу и леопардовой шкуре, перекинутой через плечо, нагнулся к ней, взял ее за руку, поднял и повел.

– Кто ты? Куда? – спросила она.

Он молчал и хотел было вести ее вниз, по такой же крутой, узенькой лестнице, как давеча.

– Нет, вниз не хочу, – сказала она. – Веди меня наверх. Где Пентаур?.. Что же ты молчишь? Говори.

Старик помычал, открыл рот, указал ей пальцем на обрубок вместо языка и объяснил знаками, что Пентаур сойдет вниз и что внизу ее ждут. Она поняла, что ждет Птамоз.

Продолжали спускаться. Дио опять не знала, что это – сон или явь. У немого было такое мертвое лицо, что ей казалось, сама Смерть ведет ее в царство смерти.

Остановились у запертой двери. Немой постучался. Изнутри окликнули и, когда Дио назвала себя, отперли.

В низкой гробничной палате, или святилище, стояло гробовое ложе с лежавшей на нем в белом саване мумией. Что-то почудилось Дио в лице ее страшное – страшнее смерти.

Немой провел ее мимо ложа в глубину палаты, где сводчатая впадина в стене, обитая листовою красною медью, рдела в огнях бесчисленных лампад, как небо в вечернем зареве. Там, в дыму благовонных курильниц, на ложе из пурпура спал огромный, черный, вислоухий ливийский овен, переведенный сюда, должно быть, из верхнего храма, «великий блеяньем» – пророчеством; божественное животное – живое сердце святилища.

Рядом с ним, как возлюбленная на ложе любимого, девочка лет тринадцати, судя по светлому цвету кожи и белокурым волосам, не египтянка, положив голову на спину зверя и полусмежив глаза, бесстыдно-невинно раскинулась, вся голая, только с узким, из драгоценных камней, пояском пониже пупа, вся белая, бледная на черно-косматом руне, как цвет смерти, нарцисс. Это была одна из двенадцати жриц бога Овна, Амона-Ра.

Когда Дио подошла к нему, девочка открыла глаза и взглянула на нее пристально. Что-то было в этом взгляде такое унылое, что сердце у Дио сжалось: вспомнилась ей другая жертва бога Зверя, Пазифайя-Эойя.

Немой пал ниц, поклоняясь Овну. Молодой жрец с постным и строгим лицом, стоя на коленях рядом с Дио, жег благовонья в курильнице.

– Богу поклонись! – шепнул он, взглянув на нее сурово.

Дио тоже взглянула на него, но ничего не ответила и, хотя знала, что это опасно, – могли за нечестье убить, – не поклонилась зверю.

Девочка, открыв глаза, пошевелилась; овен проснулся и тоже зашевелился грузно, медленно: видно было, что очень стар – чуть душа держится в теле. Открыл один глаз: из-под темного, с седыми ресницами, тяжело поднявшегося века грозно затеплился зрачок, огненно-желтый, подобный карбункулу, и заглянул ей прямо в глаза почти человеческим взором.

– Око свое, солнце, отверзает бог, и просвещается вселенная! – шептал жрец молитву.

Кончил, встал, взял Дио за руку и подвел ее к ложу с мумией. Нагнулся к мертвецу и сказал ему что-то на ухо. Дио отшатнулась: мертвец открыл глаза.

Сквозь прозрачно-белую ткань савана сквозило темнобурое, как иссохшее дерево, остовоподобное тело – труп. Выпуклые, как будто оголенные, жилы на впалых висках, тонкие, как ниточки, губы ввалившегося рта и хрящики горбатого носа – ястребиного клюва, обтянутые глянцевитою кожей, казались особенно мертвыми. Но в это мертвое лицо как будто вставлены были живые глаза, молодые, бессмертные.

Жрец благоговейно приподнял мумию и положил голову ее повыше на изголовье. Мертвые губы разжались и зашептали, зашелестели, как сухие листья.

– Слушай, Урма с тобой говорит, – сказал жрец.

Дио только теперь поняла, что это великий ясновидец – Урма, тайнозритель неба, пророк всех богов юга и севера, первосвященник Амона, Птамоз.

Ему было лет за сто – возраст нередкий в Египте. Многие считали его давно умершим, потому что больше десяти лет, с той самой поры, как царь-отступник начал гнать веру отцов, он скрывался в подземных тайниках и гробах; из тех же, кто знал, что он еще жив, одни говорили, что он никогда не умрет, а другие, что умер и воскрес.

Дио стала на колени, нагнулась к низкому ложу и приблизила ухо к шептавшим губам.

– Наконец-то пришла, доченька моя милая! Отчего же так долго не шла?

Вкрадчивая ласковость была в этом шепоте, влекущая сила в глазах.

– Много мне о тебе Пентаур сказывал, да всего о другом не скажешь. Ну-ка, сама скажи…

Начал ее расспрашивать, но прежде ответов, казалось, уже знал все, читал в сердце ее, как в развившемся свитке.

– Бедная, бедная! – прошептал он, когда она рассказала ему, как погибли из-за нее Эойя и Таммузадад. – Всех, кого любишь, губить – вот мука твоя. Это знаешь?

– Знаю.

– Ох, смотри же, как бы тебе и его не погубить!

– Кого его?

– Царя Ахенатона.

– Ну что ж, погублю, тебе же лучше! – проговорила она, усмехаясь через силу.

Тень усмешки промелькнула и в глазах старика.

– Думаешь, я ему враг? Нет, видит Бог, не лгу – что мертвому лгать? – люблю его, как душу свою!

– Отчего же восстал на него?