хором так называемый народный гимн. И репетиция тем кончилась.

Все это обыкновенно дурно, но вот что отвратительно. В залах института, кроме скамеек и грозного лубочного изображения самодержца, ни одной картины, ни одной гравюры. Чисто, гладко, как в любом манеже. Где же эстетическое воспитание женщины? А оно для нее, как освежающий дыхание воздух, необходимо. Душегубцы!

После этой театральной репетиции зашел к Марье Александровне. Встретил у нее старого моего знакомого, некоего г. Шумахера, он недавно возвратился из-за границы и привез с собою 4 № «Колокола». Я в первый раз сегодня увидел газету и с благоговением облобызал.

7 [февраля]

Сегодня получил письмо, да еще страховое, от директора харьковского театра. Он весьма любезно просит меня сообщить ему условия Пиуновой и ее самое поторопить приездом. Сердечно рад, что мне удалось это дело. Вечером пошел я обрадовать ее этим любезным письмом и поговорить окончательно об условиях и о времени выезда в Харьков. Ее самой не застал дома, а глупая мамаша так меня приняла, что я едва ли когда-нибудь решусь переступить порог моей милой протеже. Необходимо прибегнуть к письменным объяснениям.

8 [февраля]

Она прислала за мной, чтобы объясниться по поводу харьковского предложения. Я, разумеется, охотно согласился на это деловое свидание, имея в виду и любовное. Но, увы! Старая ворчунья-мамаша одного шагу не ступила из комнаты, и я должен был ретироваться с одними поручениями. Она предпочитает с отцом ехать в Харьков. Это стеснит ее денежные средства, потому что отец должен оставить контору, от которой получает 30 рублей в месяц. Но, вероятно, мамаша и ей навязла в зубах.

9 [февраля]

После беспутно проведенной ночи я почувствовал стремление к стихословию, попробовал — и без малейшего усилия написал эту вещь. Не следствие ли это раздражения нервов?

1. ДОЛЯ

Ти не лукавила зо мною;

Ти другом, братом і сестрою

Сіромі стала. Ти взяла

Мене, маленького, за руку

I в школу хлопця одвела

До п’яного дяка в науку.

— Учися, серденько, колись

З нас будуть люди! — ти сказала.

А я й послухав, і учивсь,

І вивчився. А ти збрехала...

Які з нас люди?.. Та дарма!

Ми не лукавили з тобою,

Ми просто йшли,— у нас нема

Зерна невправди за собою.

Ходімо ж, доленько моя!

Мій друже щирий, нелукавий!

Ходімо дальше: дальше слава,—

А слава — заповідь моя.

II. МУЗА

І ти, пречистая, святая,

Ти, сестро, Феба молодая!

Мене ти в пелену взяла

І геть у поле однесла;

І на могилі серед поля,

Як тую волю на роздоллі,

Туманом сивим сповила,—

І колихала, і співала,

І чари діяла... і я...

О, чарівниченько моя!

Мені ти всюди помагала,

І всюди, зоренько моя,

Ти не марніла, ти сіяла!

В степу безлюднім, в чужині,

В далекій неволі,

Ти в кайданах пишалася,

Як квіточка в полі;

Із казарми смердячої

Чистою, святою

Вилетіла, як пташечка,

І понадо мною

Полинула, заспівала,

Моя сизокрила...

Мов живущою водою

Душу окропила...

І я живу, і надо мною

Своєю божою красою

Витаєш ти, мій херувим,

Золотокрилий серафим,

Моя парадонька святая!

Моя ти доле молодая!

Не покидай мене; вночі,

I вдень, і ввечері, і рано

Витай зо мною... і учи,—

Учи неложними устами

Хвалити правду! Поможи

Молитву діяти до краю...

А як умру, моя святая,

Моя ти мати, положи

Свого ти сина в домовину...

И хоч єдиную сльозину,

В очах безсмертних покажи.

III. СЛАВА

А ти задрипанко, шинкарко,

Перекупко п’яна!

Де ти в ката забарилась

З своїми лучами?

У Версалі над злодієм

Набор розпустила?

Чи з ким іншим мизкаєшся

З нудьги та з похмілля?

Горнись лишень коло мене,

Та витнемо з лиха,

Гарнесенько обіймемось,

Та любо, та тихо

Пожартуєм, чмокнемося,

Та й поберемося,

Моя крале мальована.

Бо я таки й досі

Коло тебе мизкаюся.

Ти хоча й пишалась

І з п’яними королями

По шинкам шаталась

І курвила з Миколою

У Севастополі...

Та мені про те байдуже...

Мені, моя доле,

Дай на себе надивитись,

Дай і пригорнутись

Під крилом твоїм, і любо

З дороги заснути.

10 [февраля]

Получил письмо от кошевого батька Я. Кухаренка, от 7 августа. Оно из Екатеринодара прогулялось через Новопетровское укрепление и Оренбург и только сегодня достигло своей цели. А все-таки лучше позже, нежели никогда. Кухаренко не знал о моей резиденции, а я не знал, как растолковать себе его молчание. А теперь все объяснилось.

И. А. Усков из Новопетровского укрепления пишет, что у них все обстоит благополучно. Не завидую вашему благополучию.

В. Н. Погожев пишет из Владимира, что он на днях виделся в Москве с М. С. Щепкиным и что он ему читал наизусть какую-то мою «Пустку». Совершенно не помню этой вещи. А слышу о ней уже не в первый раз.

11 [февраля]

М. С. Щепкин с сокрушением сердца пишет мне о моем безалаберном и нетрезвом существовании. Интересно бы знать, из какого источника он почерпнул эти сведения. Стало быть, и у меня не без добрых людей. Все же лучше, нежели ничего.

Благодарю тебя, мой старый, мой добрый, но чем тебя разуверить, не знаю.

Далее он пишет о перемещении Пиуновой в Харьков. Он сомневается, чтобы ей дали там требуемое ею содержание. Будет досадно, если не состоится это перемещение. Подождем, что скажет Иван Александрович Щербина.

Боже мой, как бы мне хотелось вырвать ее из этой тухлой грязи!

12 [февраля]

Сегодня нарисовал портрет Кадинского. Остается нарисовать Фрейлиха — и квиты.

14 [февраля]

Кончил, наконец, вторую часть «Матроса». Переписыванье — это самая несносная работа, какую я когда-либо испытывал. Она равняется солдатскому ученью. Нужно будет прочитать еще это рукоделье; что из него выйдет? Как примет его С. Т. Аксаков? Мне ужасно хочется ему нравиться, и только ему. Странное чувство!

15 [февраля]

Приглашал запиской свою мучительницу обедать у М. А. Дороховой. Сказалась больной, несносная лгунья Мне необходимо с ней поговорить наедине до выезда из Нижнего; а как это устроить, не придумаю. Писать не хочется, а кажется, придется писать. Опять видел ее во сне слепою нищею, только уже не у церковной ограды, как в первый раз, а в живой картине, в мало-российской белой свитке и в красном очипке.