— Тебе хорошо? — спросила она, счастливая.

— Вера, знаешь, если бы я не боялся… Ты ведь могла решить, что я предатель. Если бы я этого не испугался, я бы застрелился.

— Перестань, дурачок. Нет здесь твоей вины. Человеческие силы имеют границу. Подожди, подожди, ой, мамочка, ой…

— Верка, что с тобой? — почти закричал он, глядя, как дернулось от боли ее лицо.

— Ну вот… Я так и знала, так и знала, — говорила она бессмысленно, с трудом разжимая зубы, сразу бледная, с вспотевшим лбом.

— Верка, Вера, да что случилось?

Она не ответила и, согнувшись от нового приступа режущей боли внизу живота, шумно передохнула, когда боль отпустила, и спросила с недоумением:

— Господи, что же это такое?

— Скорей к фельдшеру, — он уже смутно догадывался. — Давай, я тебя понесу, скорей… скорей, да что ты?

— Пусти, я сама… Встать помоги, дай обопрусь. Ох! — Она, согнувшись, с глухим стоном, опять опустилась на землю, и тогда Рогов схватил ее и понес, и она от боли ничего не видела и не понимала.

Фельдшер Полухин вначале подумал на аппендицит, но уже после беглого осмотра неодобрительно поглядел на растерянного Рогова и сказал:

— Иди, иди, тут тебе уж нечего больше делать. Выкидыш, видать, будет, — сказал он Рогову и повернулся к Вере. — Так, третий месяц, говоришь?

Он хотел сказать что-то еще, пошевелил губами и молча выпроводил Рогова, доведя до порога и плотно прикрыв за ним дверь.

7

На четвертый день Скворцов и Юрка Петлин все еще не выбрались из лесов; мешки их пустели, и оба они к вечеру сильно устали, набили ноги, подошвы горели. Скворцов время от времени начинал тревожиться; задание было сложным, и он не мог себе объяснить, почему выбрал из группы именно этого парня. Ну, хорошо, тот был внуком Егора Ивановича Родина, но это объяснение ничего не доказывало, и Скворцов ясно это понимал. И штаб отряда, и Трофимов, и Глушов, кажется, молчаливо одобрили его выбор: Юрке Петлину недавно сравнялось шестнадцать, в филипповской школе он считался так, очень средним учеником. Он уважительно называл Скворцова Владимиром Степановичем, тщательно, по-школьному, полностью выговаривал отчество, а в общем-то он был неразговорчив; как-то Скворцову пришлось видеть его в бою, на задании, когда со стороны немцев внезапно вынырнули два танка и они утюжили кустарник, и партизаны бесполезно били по смотровым щелям и матерились от ярости. Танки гонялись за людьми, то там, то здесь настигая их, кустарник был в стороне от большого леса, луг и мелкая речонка разделяли кустарник и лес; всякий, кто пытался пробежать это пространство, попадал под гусеницы. Самодельные партизанские гранаты рвались на броне, как хлопушки, — оглушительно-трескучий взрыв, черный дым — стальная махина мчится дальше, подминая кустарник, и порой человеческий мучительный вскрик перекрывает лязганье гусениц и стонущий высокий гул моторов. «Должно же у них когда-то кончиться горючее», — с тупой тоской подумал Скворцов и увидел под кустарником лопоухую голову Юрки Петлина. «Куда? — закричал он. — Ложись!» Не обращая на него внимания, Юрка метался вслед за танком, и пахло гарью, бензином, тяжело пахло горячим железом, голова Юрки исчезла, потом оказалось, он просто споткнулся, уворачиваясь от грохочущего танка. «Мальчишка, дурак!» — сжимал зубы Скворцов, в танке заметили Юрку и теперь охотились за ним, Скворцов увидел, как, вздымая тучи земли, танк вертанулся в том месте, где пропала Юркина голова, и грохнул взрыв, очень громкий взрыв, и потом стрельба совсем прекратилась, танк несколько раз дернулся и остался стоять, и в ту же секунду на его броне на башне оказалась орущая, нелепо размахивающая руками фигура Юрки, башня танка слепо вращалась, а Юрка, удерживаясь на горячей броне, махал руками и орал, по броне защелкали, высекая дымки, пули, и Юрка скатился на землю. Танк дымно и вонюче горел, второй подошел к нему и остановился, немцам так и не удалось снять экипаж с подбитого, второй танк ушел, постреляв для приличия по кустам издали, а Юрка все рвался его догонять и возбужденно рассказывал, как он подбросил самодельную мину под гусеницу и как его шибануло в сторону и ударило о землю, правда, всего на одну минуту, и как потом под ногами щекотно подрагивало горячее железо. Юрка для удобства гонялся за танком босиком и пропорол о сук ногу; он захромал уже позднее, когда все кончилось. Ему промыли рану мочой, завязали какой-то тряпкой, он шел и морщился. Скворцов видел на его глазах слезы.

— Больно же, черт, — сказал он, отворачиваясь, и зло, по-мужски выругался, как бы ставя себя на равную со всеми остальными; Скворцов тоже отвернулся, чтобы не смущать его.

В этом бою погибло пятнадцать человек, четверых тяжело покалечило, у одного были раздроблены ноги, и он уже умирал и надрывно кричал, и все втайне ждали, чтоб он скорее умер, до базы отряда с полсотни верст, он был все равно не жилец на белом свете.

Скворцов знал, почему сейчас в этом трудном задании он не отказал Юрке Петлину и взял его с собой. И все-таки хорошо дышалось в лесу летом, когда лист еще не упал, и земля вся зеленая, и лес зеленый, шумит. Редко к концу дня не бывает ветра, и настойчивый мягкий шум леса успокаивает, как будто вбирает в себя, думать не хочется, а в голову лезет всякая ерунда, вспоминается даже тот высокий эсэсовец, которого приволок недавно из разведки Рогов.

Да, фюрер приказал им воевать — тысячелетний рейх до Волги, до Урала, а там, где шумят сибирские кедры, — русский муравейник, работающий на империю, фюрер приказал, ах, какой гениальный человек фюрер, от ефрейтора до провидца, вершителя судеб мира — хайль фюрер! Нах Остен! Зиг хайль! Ну, нет, в это невозможно поверить, я не верю. За что же меня расстреливать? Я честно служу фюреру и Германии, это мой долг, я солдат. Я служу великой партии в мире, умереть за фюрера — великая честь! Хайль фюрер!

Так умирал сын галантерейщика из Ганновера Пауль Зеебом, эсэсовец двадцати семи лет, чистокровный ариец, и Батурин, переводивший его слова Трофимову и Глушову, не улыбался, Владимир Скворцов тоже вышел смотреть, как он будет умирать, — и Пауль Зеебом презрительно глядел на поднятые дула автоматов; Глушов, отвернувшись, сквозь зубы сказал, что его нужно бы повесить, Пауля Зеебома, рядового эсэсовца, прикопали в лесной лощине, дня через три какой-то зверек разрыл землю, и между раздувшимися пальцами Пауля Зеебома густо ползали мелкие муравьи. Кто-то из партизан сходил за лопатой и привалил могилу землей, толстым слоем. «Воняет, — сказал. — Надо было дальше отнести».

От Пауля Зеебома осталось несколько фотографий и писем, два из них Глушов приказал Фольгисону напечатать в «Ржанском партизане».

«Дорогой Пауль! — писала Зеебому жена Мери Зеебом из Ковелера, куда она уехала на время к своим родителям. — Ты должен забирать в России все, что только возможно. Даже если начальство это запрещает, лишь бы не голодать. Бери пример с Питти Клаппен. Он никогда не считается с начальством. Вы в последнее время ведь были лишены чего-нибудь вкусного, пользуйся всем, что только возможно: Россия ведь — большая страна».