— Ничего не думаю. Врачи не разрешили мне съездить в Ленинград. Не знаю, что там у них вышло. Но пьесу я прочитала. В общем она мне понравилась, хотя Меньшов проделал с моим «Месс-мендом» в обратном порядке то, что Маркс сделал с диалектикой Гегеля: поставил роман с ног на голову. Из серьезно задуманной антифашистской вещи устроил веселый эстрадный гротеск, да еще с музыкой — сейчас это модно называется мюзикл. Но достоинством пьесы считаю точное следование за содержанием книги, почти дословное сохранение моих диалогов, моего языка и, за вычетом неизбежных сокращений, такое же точное сохранение и ситуаций, и действующих лиц. В этом безусловное преимущество пьесы Меньшова перед безответственной стряпней старого трехсерийного фильма, выпущенного в тридцатых годах киностудией «Межрабпом-Русь». В сценарии и в фильме полностью была уничтожена главная мысль моего «Месс-менда»: рабочие добились власти над созданиями своих рук и эти создания победили капитализм. Помните фразу моего героя Микаэла Тингсмастера из Тайного общества «Месс-менд»: «Хозяин вещей тот, кто их делает»? «Межрабпом» все это выбросил, вместо рабочего лозунга «Месс-менд» выдумал какую-то девицу мисс Менд. Вещь потеряла всякую основу, стала банально-приключенческой. Меньшову же удалось в своем гротеске кое-что от этой темы сохранить...

Мариэтта Сергеевна на секунду умолкла, притронулась указательным пальцем к нижней губе, как она обычно делает это, когда задумывается, и снова заговорила:

— Странно, что вы спросили меня именно о «Мессменде». Я как раз вот сейчас лежу и думаю о ранней своей идее, родившейся более полувека назад.

Она чуть приподняла толстый том, лежавший перед ней на одеяле:

— Видите эту книгу? Верстка четвертого тома моего Собрания. Весь том посвящен советскому рабочему классу. И хотя здесь свыше шестисот страниц, пришлось пожертвовать больше чем половиной очерков — места дали мало. Отбирала очерки, ни о чем особенном не думая; писались они в течение многих лет. И до, и во время, и после Отечественной войны. А когда прочитала всё подряд, уже в верстке, произошло как бы открытие для меня самой. Ездила из конца в конец всей нашей земли, с завода на фабрику, с фабрики на завод, с рудника на шахту. Все было разное — люди разные, производства, стройки, города разные. И вот когда прочитала — только один человек встал передо мной: рабочий нашей страны, социалистический рабочий...

Она воодушевилась и, забыв обо мне, говорила будто для себя:

— Помню, в двадцатых годах мне как-то случилось на известинской машине подвозить одного датчанина, капиталиста, говорившего по-русски. Мы всю дорогу спорили о нэпе, и тогда я, честно говоря, не сумела ответить ему толком. Он мне сказал: «Душа капитализма — личная инициатива, свобода предпринимательства. Чистильщик сапог может стать миллионером. Социализм убьет личную инициативу, уничтожит предпринимательство. Вы сейчас в нэпе пытаетесь спасти свое производство введением микроскопической дозы предпринимательства. Но при социализме это все не даст никаких ростков, окажется бесполезным».

Я горячилась, отвечала «по линии» патриотизма, героизма и т. д. И вот, прочитав теперь саму себя, вижу, что личная инициатива, предприимчивость отнюдь при социализме не исчезают, не заглушаются, они только меняют смысл и адрес. Они переходят к рабочему! В своих очерках я описывала новатора, выступившего с личной инициативой, стахановца! — имя, не имеющее предков в лексике, словарях, энциклопедиях. Наши рабочие — это особые «предприниматели». Ростки их личной инициативы — всюду, на каждом производстве, — стали составной частью причин, дающих рост производительности труда. Вот что такое новый, социалистический рабочий. Это не чистильщик сапог, ставший миллионером. Деяния нашего рабочего идут на пользу всей страны, и предприимчивость при социализме превращается в творчество. Нужно только разумно направлять и стимулировать эту инициативу...

Она почти задохнулась от торопливости своего неожиданного монолога, а я молчал, боясь ее прервать. Потом вдруг посмотрела на меня и спросила другим голосом:

— Вы что-то хотели у меня узнать?

— Я уже все узнал, — ответил я и, чувствуя, что она утомилась, двинулся было к выходу из палаты, но вспомнил и сконфуженно остановился:

— Мариэтта Сергеевна, а как ваше здоровье?

— С этого надо было начать, — ответила она. — Вот видите эту книжку? — Она взяла с тумбочки томик в пестрой обложке. — Из последних романов Агаты Кристи. Читаю на ночь. — И, пробежав на 113‑й странице английский текст, тут же перевела фразу: — «При ревматоидном артрите бывают до того жестокие и отчаянные боли, что может быть введен морфий». Ну, так у меня ревматоидный артрит, но я к морфию не прибегаю. — И захлопнула книгу с победоносным видом, словно подчеркивая свое превосходство над английскими больными.

XVIII

В конце марта 1973 года Мирель Яковлевна[20] позвонила мне и предложила поехать к Мариэтте Сергеевне в Переделкино. Весьма кстати, подумал я: повезу верстку статьи к ее восьмидесятипятилетию.

По дороге Мирель рассказала, что Мариэтта Сергеевна озабочена тем, что не может раздобыть ни одного нового английского детектива.

— Решила, что ей в свои восемьдесят пять — пора и честь знать: не писать надо, а только читать хорошие детективы. Ну, вы знаете маму: тут же заявила, что ей для своих мемуаров нужно съездить в Швейцарию.

Мирель хохочет, да так увлеченно, что того гляди руль выскользнет у нее из рук.

Мариэтта Сергеевна встречает нас на лестничной площадке. Уверенный, что обрадую ее, торжественно протягиваю оттиски статьи и фотографии.

И вдруг взрыв:

— Какой ужас! Как вы смели дать этот снимок! На кого я тут похожа? Не разрешаю, не смейте печатать!

Мирель пытается успокоить ее:

— Мама, это же дивный снимок, ты здесь милая, спокойная, с гладким хорошим лицом. Что тебе еще нужно?

— Ты ничего не понимаешь, хотя и художник. Погоди, я напечатаю в своих воспоминаниях самую скверную твою фотографию. Будешь тогда знать!

И снова — ко мне:

— Константин Багратович, раз вы выбрали этот пакостный снимок, значит, вы совершенно меня не понимаете. Значит, годы нашей дружбы ничему вас не научили. Я и статьи не буду читать. И всем своим близким не разрешу читать ее.

Пробую объясниться, показываю оттиск с другой фотографии.

— Почему вы не дали ее? Она же гораздо лучше.

— Но здесь же у вас рот открыт, — осторожно заметил я.

— Мало ли