– Если только самую малость. Хочешь, я принесу тебе салат? Одной есть скучно…

– Неси.

Вот она, моя настоящая жизнь. Я, соседка, салат и коньяк. Какие любовники, какая семья, какие дети? Все это не для меня. Это для молодых, таких, как Герман, Дина…

После трех рюмок Ирина не выдержала:

– Аня, мне с тобой поговорить надо. По душам… Все это серьезно, но я боюсь тебя, вот те крест боюсь.

– А я уже ничего не боюсь. Говори… С Гришкой переспала?

– Нет.

– Неужели глаз на Матайтиса положила?

– Это еще кто?

– Никто. Теперь уже никто.

– У меня Миша твой был… – сказала Ирина и отодвинула от себя тарелку.

– И что? Мне-то что до него?

– А то, что я змеюка подколодная… Мы же давно с ним… Месяца два уже будет.

– И ты знала, что он женится?

– Знала… Я все и про вас знала. Он, дурак, мне все про вас рассказывал. В подробностях…

– Свинья.

– Кто, я?

– Ир, иди лучше домой. От греха подальше…

– Презираешь, значит. Ну-ну. Сама спит со всеми подряд, а других осуждает…

– У меня нет сил на тебя… Иди, прошу тебя. И спи с кем хочешь. Только с Гришей у тебя все равно ничего не получится.

– А он мне и не нужен. Он – еврей, а мне в Израиль не надо. Мне и здесь хорошо.

– Что за язык у тебя, Ирка? Иди домой… – Она хотела сказать ей что-то грубое, отвратительное, что так соответствовало моменту, но, вспомнив про Гришу, что он ждет ее звонка, передумала. Зачем опускаться до таких вот Ир, зачем им уподобляться, если в жизни есть замечательные Дины и Германы, Гриши и Матайтисы…

Ира ушла, почему-то плача. Видимо, и роман с Михаилом не смог помочь ей справиться с одиночеством. Разве что польстил чуть-чуть ее самолюбию. Бедная Ира.

Она решила ехать к Грише. Без звонка. Насовсем. С вещами. Позвонил Максим. Как в кино.

– Слушаю, – сказала она, прижимая трубку плечом к щеке и пытаясь пролезть в узкую юбку.

– Аня, это я. Что случилось? Ты обиделась на меня? Но я действительно был занят, очень занят… У меня дел по горло. Я же следователь… Умоляю тебя, не бросай трубку… Я понимаю, что произошло. Ты что-то увидела в моей квартире. Я только могу догадываться… Но это не имеет ко мне никакого отношения…

Она бросила трубку. Значит, он все понял, этот герой-любовник Матайтис. Что ж, тем лучше. Когда снова раздался звонок, она была уже в спальне – укладывала белье в большую дорожную сумку. От выпитого коньяка кружилась голова. Она плохо соображала, что делает. Мысль о том, что шампунь и чулки она сможет забрать в любой другой день, почему-то не пришла ей в голову. В сумку полетели банки с кремом, лекарства… Гриша знает все мои морщинки, знает, что у меня гастрит, и не будет смеяться, если я перед едой приму таблетку; Гриша свой, он родной мне человек, и я обязана его поддержать в трудную минуту; у мужчин в этом возрасте проблемы, они не знают, куда себя деть; а там, там у него друзья, родственники, они помогут; и я помогу, ведь он мой муж, мы прожили с ним больше десяти лет…

С сумкой в руках она остановилась на пороге. Перед глазами стоял Максим. Сказка. Мираж. Мечта любой женщины. Красивое мужественное лицо, светлые волосы, темные брови, гладкая, как шелк, кожа на плечах, под которой перекатываются мышцы, теплые губы, запах настоящего мужчины…

Она бросилась к телефону, но вместо номера Матайтиса набрала номер такси.

– Такси? Мне срочно нужно такси… Записывайте адрес…

В такси она до последней минуты старалась оправдать свой поступок, свою отчаянную ночную поездку. Но как ни старалась она не думать о Максиме, перед глазами стоял только он; она видела его красивую голову, лежащую у нее на коленях, когда они там, в пыльном офисе на Болотной набережной, наслаждались тишиной и полным единением. Она гладила его волосы, целовала закрытые в истоме глаза, проводила ладонью по сухим горячим губам. Это была любовь. Это было чувство, которое затмевало все остальное. Связь с Мишей на фоне этих острых, сильных ощущений казалась интрижкой, унизительной связью, на время заполнившей собой послеразводную брешь с Винклером. Это была микстура от одиночества, которая едва не стала ядом в тот день, когда она примчалась сама не своя от душевной боли в глухую деревню Анну-Успенку.

Анна вспомнила ночной визит к ней соседки Ирины. Теперь Миша приходит ночевать к ней. Что ж, такие женщины, как она, созданы для адюльтера.

…Машина плавно скользила по блестящим от огней и недавно прошедшего в Москве дождя улицам. Была глубокая ночь, маслянисто поблескивала под мостами Москва-река. Анна сидела на заднем сиденье такси и задумчиво смотрела в затылок водителю. Теперь мысли ее были с Гришей. Она представляла себе, как обрадуется он, когда увидит ее на пороге, уставшую, но радостную оттого, что наконец-то так счастливо разрешилось дело с Диной и ее девочкой и что теперь Анна совершенно свободна. Она посмеется вместе с ним над историей с молокоотсосом. Это действительно смешно. Нелепо и смешно. Чтобы Гриша оделся в дурацкий клетчатый пиджак, зашел в ближайшую аптеку, вернее, в другую аптеку, ту, что подальше от его дома, где его могут знать, чтобы купить этот злополучный молокоотсос. Конечно, разве ему могло прийти в голову, что появление этого предмета в квартире обреченной на бездетность женщины может доставить ей боль? Он думал в тот момент только о себе. О том, как бы скорее освободить Анну от своей подопечной, чтобы начать сборы… С другой стороны, ему скоро шестьдесят, он видел многое в своей жизни, но остановил свой выбор, выбор спутницы, жены, женщины, именно на ней, на Анне Винклер. Значит, это любовь. Значит, я должна ехать с ним. И я сейчас же скажу ему об этом… А с Матайтисом встречусь уже перед самым отъездом, попрощаюсь, поблагодарю за все, расскажу, как было дело с Диной и этим звонком… Теперь все равно это уже все в прошлом.

Машина остановилась возле дома, где жил Винклер. Анна расплатилась, вышла и застыла в нерешительности перед дверью подъезда. Подняла голову и увидела, что все окна в его квартире освещены. Он ждет меня, ждет…

Она вошла в подъезд и стремительно подбежала к лифту, нажала на кнопку – она загорелась. Через несколько секунд она уже поднималась в кабинке лифта наверх. Сердце ее билось почему-то тревожно. И чем выше, тем сердцебиение было сильнее…

…Она очнулась на скамейке возле дома. Наверху по-прежнему горели окна. Да только теперь ее там никто не ждал. Никто. Это сейчас тихо, даже деревья, кажется, притихли и перестали покачиваться от ветра. А через несколько минут все вокруг будет заполнено людьми, двор рассекут лучи от множества больших, равнодушных фар, а в лифте будет не продохнуть от табачного дыма. Как и в квартире Гриши. Везде будут окурки, даже на лестнице. Будут курить все: и судмедэксперты, и следователи прокуратуры, и даже соседи в пижамах и халатах, выскочившие из своих теплых постелей, чтобы поглазеть на то, как из подъезда дома будут выносить мертвые тела…