Между тем ему показалось, что в женской красоте тут нет ничего особенного, достойного того превосходства в высшей степени, которое слава приписывает этому городу над всеми остальными в целом свете; а впрочем, здесь, как и в Париже, наиболее редкая красота находится в руках тех женщин, которые выставляют ее на продажу.

29 декабря г-н д’Абен[411], который был тогда послом, весьма ученый дворянин и давно состоявший в большой дружбе с г-ном де Монтенем, решил, что тому пора облобызать ноги папе. И они с г-ном д’Эстиссаком отправились туда в экипаже сказанного посла. Когда папа давал свою аудиенцию, он велел их позвать через своего камерария. Когда они увидели папу, тот был совсем один, не считая посла, поскольку так заведено: рядом с ним имеется колокольчик, в который он звонит, когда хочет, чтобы кто-нибудь к нему зашел. Посол сидел от него по левую руку, без шляпы; а папа никогда и ни перед кем не снимает свою шапочку[412], но любой посол перед ним обнажает голову. Г-н д’Эстиссак вошел первым, за ним г-н де Монтень, потом г-н де Матекулон и г-н дю Отуа. Сделав один-два шага по комнате, в углу которой сидел папа, все входящие, кем бы они ни были, преклоняют колено и ждут, чтобы папа дал им свое благословение, что он и делает, после чего они поднимаются и доходят примерно до середины комнаты. Правда, большинство идут к нему не по прямой, пересекая ее наискось, а, наоборот, немного отклоняются в сторону и проходят вдоль стены, чтобы после этого оказаться прямо перед ним. Проделав половину пути, они снова припадают на колено и получают второе благословение. После чего идут к нему по мохнатому ковру, простертому у его ног, делая семь-восемь шагов вперед. На краю этого ковра они преклоняют оба колена. Тут посол, который их представляет, опускается на колено и приподнимает подол папского облачения над его правой ногой, обутой в красную туфлю с белым крестом на ней. Стоящие на коленях, тянутся из этого положения к его ноге, наклоняясь до самого пола, чтобы ее поцеловать. Г-н де Монтень сказал, что слегка приподнял носок туфли. Они поцеловали ее по очереди и отошли назад тем же путем. После чего посол прикрыл ногу папы и, встав со своего седалища, сказал ему то, что ему казалось уместным для рекомендации г-на д’Эстиссака и г-на де Монтеня. Папа с любезным выражением на лице призвал г-на д’Эстиссака усердствовать в изучении добродетели, а г-на де Монтеня – и дальше хранить неизменную верность Церкви и служению христианнейшему королю и чтобы он охотно служил им, в чем только сможет, – и все это по-итальянски. Они же, наоборот, не сказали в ответ ни слова, а получив другое благословение, прежде чем подняться (что было знаком окончания аудиенции), проделали тот же путь в обратную сторону. Это каждый сделал, как сам разумел; однако самое общепринятое – это удаляться, пятясь задом или, по крайней мере, боком, чтобы по-прежнему смотреть папе в лицо. На полпути, как и по приходе сюда, они преклонили одно колено и получили другое благословение, и у двери, опять на колене, последнее благословение.

Родной язык папы – итальянский, с заметным болонским выговором, а это наихудшее наречие в Италии, да к тому же он от природы изъясняется с некоторым трудом. Тем не менее это очень красивый старец, среднего роста, осанистый, лицо с длинной седой бородою исполнено величия; ему более восьмидесяти лет[413], но он вполне здоров и силен для своего возраста, насколько это возможно, и не стеснен никаким недугом: ни подагры, ни колик, ни желудочных болей; по природе своей он мягок, не слишком интересуется делами мира сего, великий строитель; и как таковой оставил по себе в Риме и других местах необычайно благодарную память[414]: это великий, я даже скажу, несравненный, благодетель. Имеются и другие свидетельства этого [нет ни одной девицы на выданье, которую он не помог бы пристроить, если та низкого происхождения; и вполне можно рассчитывать на его щедрость в отношении звонкой монеты][415]. Кроме того, он учредил школы для греков, для англичан, шотландцев, французов, для немцев и для поляков[416], выделив на каждую из них более десяти тысяч экю постоянной ренты, и это не считая бесконечных расходов на строительство. Он сделал это, чтобы привлечь к Церкви отпрысков тех народов, которые испорчены дурными настроениями против нее, а здесь этим отпрыскам предоставляют кров, питание и одежду, их обучают всему и полностью содержат, так что они тут не тратят ни гроша собственных денег на что бы то ни было. Что до обременительных государственных обязанностей, то он охотно сбрасывает их на чужие плечи, всячески избегая этой хворобы.

Аудиенций он дает сколько, сколько просят. Ответы его коротки и решительны, а пытаться оспаривать их – пустая трата времени. Он верит в то, что считает справедливым, и не поступился этой своей справедливостью даже ради собственного сына, которого необычайно любит[417]. Он продвигает своих родственников [но без какого-либо ущерба для прав церкви, которые нерушимо блюдет. Не считается с затратами при строительстве и преобразовании улиц этого города], и на самом деле его жизнь и нравы во всем далеки от крайностей[418] [хотя гораздо более склоняются к хорошему].

В последний день декабря они оба обедали у г-на кардинала Санского[419], который соблюдает больше римских церемоний, чем любой другой из французов. Благодарственные молитвы перед едой и после читали два капеллана, сменяя друг друга, как на службе в церкви. Во время обеда читали по-итальянски перифраз из Евангелия, относящийся к этому дню. Все мыли вместе с ним руки и до и после трапезы. Каждому подают салфетку, чтобы утираться; а перед теми, кому хотят оказать особую честь – эти сидят рядом с хозяином или напротив него, – ставят большие квадратные подносы из серебра, а на них солонку, как вельможам во Франции. Кроме того, кладут сложенную вчетверо салфетку и на эту салфетку – хлеб, нож, вилку и ложку. А поверх всего этого кладут другую салфетку, которой надобно пользоваться, оставляя другую так, как она есть, поскольку, после того как вы уселись за стол, вам ставят рядом с этим квадратным подносом серебряную или глиняную тарелку, с которой вы и едите. Тем гостям, что сидят на этих местах, все, что подается за столом, стольник-разрезчик раскладывает по тарелкам, так что им даже не приходится прикасаться руками ни к его блюду, ни к тому, что держит дворецкий. Пить г-ну де Монтеню подавали таким же образом, как это обычно делали у г-на посла, когда он там трапезничал: подносили большой глубокий серебряный поднос, на котором имеется кубок с вином и маленькая, полная воды бутылочка, не больше той, в которую наливают чернила. Правой рукой трапезник берет кубок, а левой – эту бутылочку и наливает в свой кубок столько воды, сколько ему угодно, после чего возвращает ее на поднос. Когда он пьет, кравчий подставляет ему поднос под подбородок, а тот, выпив, возвращает туда же свой кубок. Этой церемонии удостаивают только одного-двух гостей, сидящих к хозяину ближе всех. После благодарственной молитвы стол быстро убрали, а стулья выстроили вдоль одной стороны зала, куда г-н кардинал усадил всех подле себя. Появились два хорошо одетых священнослужителя, оба с какими-то принадлежностями в руках, которые опустились перед ним на колени и устроили богослужение, которое проводят в некоей церкви. Он ничего им не сказал, но, когда те умолкли, поднялись и пошли прочь, слегка поклонился.