Я легонько трогал ее живот, и от одного этого по животу ее сверху вниз проходили спазмы и превращались в не помню уже который по счету оргазм, достигнутый без всяких фрикций, но вполне ощутимый мною, ибо то ли от Виагры, то ли от любви эрекция у меня была, как у двадцатилетнего юноши.

Любимая моя, что они сделали с тобой? Ты мать десятилетнего ребенка, но грудь у тебя упругая и плотная. Подтяжки? Импланты? Или тебе не давали кормить твоего мальчика, любимая моя?

Я трогал ее соски, они твердели под моими пальцами, и тело ее снова начинало трясти, хотя мы почти не двигались. Она смеялась тем особенным счастливым смехом и кричала тем особенным звериным криком, которые крик и смех всякий мужчина ценит больше любого из своих достижений.

Любимая моя, что они сделали с тобой? Ты ведь смеялась и раньше. В том числе и в моих объятиях тогда, когда я кружил тебя в вальсе. Ты ведь плакала. Ты ведь, наверное, плакала, в том числе и по мне. Где же твои морщины? Хороший косметолог? Уколы ботокса? Хороший пластический хирург? Они натянули кожу на твоем лице, любимая, как натягивают кожу на барабане. Так что, любимая моя, в уголках твоих губ и уголках твоих глаз я даже не могу поцеловать морщины, которым я виной.

Я гладил ее веки и ее виски, едва касаясь, а она ловила и целовала мои руки и плакала мне в ладони, как плачут дети, закрывши лицо ладонями.

Дальше, дальше, как Старый Учитель ехал верхом на своем быке, оставив начальнику стражи последнюю рукопись, так и она ехала верхом на мне – дальше, дальше, прочь от всего, что нас разделяло. Прочь от ее иудина поцелуя на моей прощальной вечеринке. Мимо, мимо той видео-камеры, что следила за мной в моем кабинете. Мимо моей отставки. Мимо совета директоров. Мимо запрета носить усы. Мимо всех моих обид и всех ее обид. Мимо нашего вальса. Мимо того платья, которое я ей подарил. Мимо нашего первого собеседования. Мимо, мимо, прочь, прочь – в белый туман молчания. Туда, где Атаугальпа или какой-нибудь другой бог, привычный к человеческим жертвоприношениям, скажет: «Отдохните, дети, отдохните, я теперь за вас буду расхлебывать ваше сраное счастье и вашу долбаную скорбь».

Она двигалась все быстрее. Она кричала все громче, все беспорядочнее размахивала руками и шлепала меня ладошкой по груди. И я уже ждал, что вот-вот в чреслах начнется у меня знакомая щекотка, которая через минуту превратится в сладкую спазмочку, после которой можно будет привлечь любимую к себе и целовать в глаза, пока тело любимой будет биться еще в последних оргастических конвульсиях, удерживаемое моими объятиями и утешаемое поглаживанием по спине. А потом любимая устроится рядом со мной, положит мне голову на плечо, закроет глаза и будет улыбаться. И я буду улыбаться. И это будет как звездочка, которую рисуют на фюзеляже своего истребителя военные летчики, сбив вражеский самолет. Я буду улыбаться и гладить любимую по волосам, подобно тому индейцу в книжке Фенимора Купера, что приторочивает к поясу скальп врага. Я буду…

Любимая моя уже плясала на мне как дервиш, а вожделенной щекотки в чреслах все не возникало. Я даже испугался немного. Я подумал, что, может быть, эректильная функция доступна мне благодаря Виагре, а эякуляторная функция уж и недоступна по старости. Господи, я просто недооценил замысла. Я просто не сообразил поначалу, что за оргазм предстоит мне на этот раз.

Дальше, дальше… Любимая моя так кричала, что, казалось, тело ее вот-вот разорвет в клочки. Был момент, когда мне почудилось, что она теряет сознание. В этот момент ожидаемая щекотка появилась наконец в моем теле. Только щекотка появилась не в чреслах, как появлялась прежде – а в груди. Некоторое время мы все еще продолжали двигаться. Щекотка в груди нарастала, и вместе с ней нарастал панический страх. Мы продолжали двигаться, а я все никак не мог сообразить, что боюсь уже не эякуляторной дисфункции, а просто боюсь, боюсь, боюсь! Панически и беззаветно боюсь! Пальцы на моей левой руке занемели. Мне стало не хватать воздуха. И наконец я понял, что у меня сердечный приступ.

Как только я понял, что мне плохо с сердцем, эрекция немедленно пропала, поскольку смерть сильнее любви, что бы там ни говорили романтики. Даже так: страх смерти сильнее восторгов любви.

Я взял мою любимую за плечи и мягко уложил рядом с собой. Левая рука плохо мне повиновалась, и левая сторона груди горела той особенной болью, как если бы меня ударили раскаленным ножом.

Какое-то время любимая лежала рядом со мной, уткнувшись лицом в простыни, и ее продолжало потряхивать. А я лежал неподвижно, закинув руки за голову, и мне было страшно. Все страшнее с каждой минутой.

– Ни фига себе дедушка! – пролепетала наконец любимая моя, все еще не отрывая лица от простыней.

Я не отвечал. Тогда она села в постели. Я этого почти не видел. Я как-то потерял способность видеть что бы то ни было, кроме мансардного окна прямо у меня над головою. Но я слышал голос. Она сказала:

– Алексей! Алеша! Мальчик мой хороший, тебе плохо? Алексей!

И она тронула меня за плечо, точно так же, как Алсу трогала меня в самом прекрасном моем детском воспоминании, превратившемся в повторяющийся сон. Я, кажется, отвечал, что да, мне плохо. Я, кажется, отвечал, что сердце.

Она спросила, принести ли мне валидолу или валокордину. Я, кажется, отвечал, что лучше нитроглицерин. Она поспешно встала и вышла из спальни. Как только шаги ее стихли за дверью, мне стало страшно оставаться одному. Я хотел позвать ее, но понял вдруг, что не могу позвать ее по имени. Она могла звать меня по имени, а я ее почему-то нет. Кажется, кто-то из героинь Ремарка говорит, что легче переспать с мужчиной, чем назвать его по имени. Я не знаю, почему это так. Я облизал губы. Губы были сухие и твердые. Я собрался с силами и крикнул:

– Любимая! – получился слабый стон.

Но она услышала. Она вошла легкими и быстрыми шагами. Она принесла и нитроглицерин, и валокордин, и валидол. Левая рука уже совсем не слушалась меня. Правая рука тоже слушалась плохо, потому что я весь дрожал. Я дрожал от страха. Первую таблетку нитроглицерина я пытался взять правой рукой, но уронил на пол. Вторую таблетку любимая моя положила мне прямо в рот. Я отправил таблетку под язык, ощутил холодноватый вкус этой таблетки и пару минут тешил себя надеждой, что вот сейчас мне станет лучше.

Мне не становилось лучше. Мне становилось только еще страшнее оттого, что мне не становилось лучше даже от нитроглицерина. Любимая моя села рядом со мной на кровать и спросила:

– Сколько капель валокордина? Тридцать? – в левой руке у нее была рюмка, в правой флакончик с лекарством.

– Сто, – отвечал я. – Тридцать капель валокордина это как мертвому припарки.

Так я сказал, и мне стало страшно от того, что вот я только что произнес слово «мертвый». Я подумал: глупые суеверия. Я подумал, что надо молиться. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, положи хлебушком, подыми веничком, за веничек – кочерга, за кочергу – шильце, за шильце – мыльце, помилуй мя грешного, выведи Твою детку вон».

И я подумал, что не спастись.