Рим, год 1950. Город Власти и Закона. Повсюду, словно призывы к порядку, прославленные памятники. Колизей, Пантеон, собор Святого Петра, крепость Святого Ангела. А рядом со старым гетто, в котором я снимал свою первую комнату, неподалеку от квартиры, в которой мой дядя уступил две комнаты маме, тройным упреком своих августейших стен возвышались театр Марцелла, Капитолий Микеланджело и мавзолей Виктора-Эммануила. Три Рима — Рим Античности, Рим Папы и Рим Унитарного Государства — объединились в ознаменование моего позора.

Господство округлых форм: овал Колизея, эллипс площади Навоне, полусферические своды куполов, изгиб площади Святого Петра, орбита площади Народа. Поскольку круг является символом совершенства, закругляющаяся площадь или купол исключают человеческое начало. Я — Беспорядок по сути своей — оказался заброшенным в мир правил и предписаний. Я покинул Фриули, мир природы, в котором каждая травинка, каждая букашка были обособленными существами, не похожими ни на одно другое; и я попал во власть воли, игнорирующей всякое различие между индивидуумами.

От Тита, Септима Сурового и Константина мне достались арки, от Траяна — круглая колонна, от Максанса — колыбельные своды собора, от Агриппы — ротонда с кессонным потолком, от Августа и Адриана — круглые гробницы, от Юлия II — самый большой в христианском мире купол, от Клемента VIII — покрывающая его медная сфера, от Бернини — круглая колоннада, от социалиста Джолитти — площадь Экседры, от фашиста Муссолини — стадион Форо Италико. От эпохи к эпохе, от режима к режиму одни и те же символы вторят об одном и том же долге. Подчиняться. И не отклоняться ни на йоту! Здесь должен править порядок. Третий Рим более не располагает для покорения мира ни железными легионами Первого Рима, ни миссионерскими прелатами Второго, но он сохранил в целости все средства подавления всякого, кто не желает ходить строем.

Как наивно, ты мне скажешь, приписывать это мировое влияние городу, который со времен «Сатирикона» иначе как гнездом порока и разврата не называют! Данте изобличил его не дожидаясь помощи Феллини. Римские амфитеатры издревле служили прибежищем ночных дебошей. Я еще не отошел от процесса и бредил своим бегством, глядя на молчаливые страдания мамы, но уже забывал, что отдался на веру Петрония и Аретина. Поначалу я видел в Риме лишь Великий Град, идеал Столицы, той самой, что во времена Империи протянула во все уголки Европы паутину дорог и укреплений, точно так же, как впоследствии она сумела покорить престолу святого Петра большую часть западного мира. И сохранила до наших дней абсолютный контроль над всеми землями Италии: не терпя никакого инакомыслия, даже если донос в вальвазонской исповедальне на другом конце полуострова давал ей возможность отстранить учителя от преподавания, погубить его карьеру и вынудить покинуть родной город.

Я возненавидел Пия XII. Его хрупкий силуэт и изможденное лицо, тысячами отштампованные на юбилейных церковных медалях, лишь подтверждали мысль о том, что папа черпает свое влияние и силу в сознании своей одновременной причастности и к Моисею и к Августу, в том, что он объединяет в себе авторитет пророков и власть императоров. Был один папа, который мне все же очень нравился — Урбино VIII — на всех памятниках в его славу обязательно присутствовали пчелы. Пчелы на барельефе фонтанов, лепные пчелы на фронтоне церквей, пчелы, вышитые на гербах, пчелы на потолке его апартаментов. Воздушный балет перепончатокрылых тружениц — как очаровательное напоминание о деревне далекого детства, предшествующее бремени опускающейся на чело тиары. Даже его гробница в соборе Святого Петра сплошь усеяна медоносными мушками, которые, казалось, случайно присели на нее, жизнелюбивые и непоседливые, готовые вспорхнуть и улететь. Странный он выбрал орнамент, для того чтобы внушить величие своей папской власти. Еще более странной, и не лишенной, надеюсь, сознательной иронии, я находил эту ассоциативную фантазию вечного безмолвия смерти с дрожащим полетом неутомимых и не знающих покоя насекомых.

Освоившись со временем, я попытался во время своих прогулок между Тибром и церковью Троицы-на-Холмах собрать воедино признаки анти-Рима, более благосклонного к поискам счастья, нежели Рим официальный, властный, окаменевший в своей роли «Caput Mundi»[29]. Фасад дворца Фарнезе, к примеру, своим массивным видом вызывал во мне отвращение. Он оставлял у меня впечатление творения законченного, завершенного и не подлежащего изменению, созданного для того чтобы внушить мне идею своей незыблемости и постоянства. «Вечное» творение, перед которым я мог лишь смиренно остановиться, исполненный почтения и покорности, и замереть в изумлении.

Но если я шел к площади Навоне, я знал, что наихудшим способом оценить волнообразный фасад Сант’Аньезе можно было только, остановившись перед ним и созерцая его неподвижно. Я должен был ходить взад и вперед, чтобы разглядеть все его башенки и колоколенки, полет его изгибов, выпуклых пилястр, козырьков, карнизов, анфилады балясин, все эти тысячи неожиданных форм, открывающихся по-новому вместе с изменением перспективы. Здание движется по мере того, как я перемещаюсь сам, каждый шаг дает новый угол зрения на все целое. Нет общего взгляда, и нет какого-то одного, он — дробный и частный, обновляющийся до бесконечности. Архитектура, которая не только провоцирует глаза смотреть, но также тело двигаться. Я с удовольствием описал бы такую конструкцию как кинематографическую, поскольку единственный способ зафиксировать такое изобилие образов — не фотографировать церковь с фасада или сбоку, а снимать ее панорамами с обратными планами и укрупнениями.

Копаясь в лавке своего дяди, забитой старой мебелью и пыльными книгами, я понял, что только что причастился, сам того не ведая (Роберто Лонги избегал рассказывать нам об этом), к барочному искусству, получившему свое название от португальского слова «барокко», которое переводится в свою очередь как «неправильная жемчужина». И я еще на что-то жалуюсь! Этот стиль родился в Риме, в начале XVII века, и то, что ему пришлось заимствовать свое имя из иностранного языка, говорило только о той нарочитой дерзости, с которой он отвергал имперскую традицию Столицы.

Такое же восхищение вызывает фонтан Четырех рек напротив церкви. Плохо обработанный камень хранит в себе грубую непредсказуемость горной породы, не покорившейся воле человека. Множество растительных и анималистических фигур, которые, разместившись наугад между массивными камнями, имитируют причуды природы. Растения, выбранные наобум: пальма с острова Борнео, мадагаскарский кактус. И столь же произвольно выбранные животные: самые экзотические и менее всего отвечающие духу римского закона. Африканский лев, морской конек, индийский броненосец. Несуразная флора и фауна Африки и Азии, столь же противная авторитету Цезарей, сколь и христианской морали. И вода, которая бьет ключом из тысячи отверстий и струится по этому круговороту форм, соревнующихся в своей причудливости, только усиливала во мне иллюзию произвольного, незаконченного, подвижного, случайного, колеблющегося и ничем не обусловленного нагромождения, к которому Бернини мог бы добавить — равно как и отнять — сколь угодно много иных фрагментов.