Меня разбудил гром. Небо почернело, я продрог. Встал и закрыл окно. Небо простегала молния, и тут же хлынул ливень. Красота, глаз не оторвать.

Я спустился в гостиную. Даниэль стоял возле двери на веранду. Буйство природы настроило меня на мирный лад, я подошел к брату и сказал: здорово, да? Что здорово? — сказал он. С яблонь посшибало все завязи, и горох, считай, пропал. Я посмотрел на горох: некоторые плети прибило к земле. Да ладно, сказал я, их же можно подвязать. Не думаю, сказал он. Я подвяжу, сказал я.

Гроза длилась не вечность, и вот листва и трава заблестели на солнце. Я спросил Даниэля, где взять веревку. Узнай у Элизабет, сказал он. Я нашел ее на кухне. Похоже, она плакала. Она дала мне моток веревки и ножницы. Я вышел в сад. Под каждой яблоней лежало четыре, ну от силы пять сбитых завязей. Я подвязал плети гороха, минутное дело, и поднялся на веранду. В дом меня не тянуло.

К обеду напряжение между Даниэлем и Элизабет так скакнуло вверх, что все мои попытки завязать застольную беседу прогорели. В конце концов наступила полная тишина. Что-то неодолимое стало раскручиваться, разрастаться внутри меня, и, не доев, я отложил нож, вилку, поднялся: спасибо за обед. Я заметил, как Даниэль зыркнул на меня, но не захотел встречаться с ним взглядом. Я поднялся к себе, взял куртку, вышел из дому. И отправился в привокзальный ресторан. Я тянул пиво, и меня точило беспокойство. Подошел мужчина с кружкой в руке, спросил, можно ли присесть. Я отфутболил его весьма хамски, но он все равно сел. Я перешел за другой стол. Между нами было три столика, он не сводил с меня глаз. Я сделал вид, что не чувствую взгляда. Допил кружку, принес еще пол-литра. Теперь я примостился с другого угла стола, спиной к нему. Я думал про Даниэля, как он выпрыгнул из поезда, а потом мыл руки, вернувшись от соседки, и что он смеялся над Элизабет. О ней я тоже думал. Пришел мой мучитель и сел напротив. От меня не так-то легко отделаться, сказал он. Пошел вон, сказал я. Сволочь, ответил он. Проваливай, сказал я. Сволочь, настоящая ты сволочь, сказал он. Я встал. Схватил стакан и выплеснул содержимое ему в рожу. И сразу ушел. Я шел стремительно и оглянулся уже в дверях. Он не гнался за мной, он сидел и утирал лицо скатертью.

Я пришел домой на закате. Отпер дверь. Тишина. Заглянул в гостиную. Там сидел Даниэль. Надо же, вернулся, сказал он. Я не ответил. Где был? сказал он. Гулял, сказал я. И сел. Просто гулял? — сказал он. Я не ответил. Он ничего не говорил. Смотрел в окно. Элизабет нет дома? — сказал я. Она легла, сказал он. По-прежнему глядя в окно, добавил: наверно, правда лучше, чтоб ты уехал. Я сказал, что тоже об этом думал. Мне-то все равно, сказал он. Все равно? — сказал я. Он смерил меня взглядом, но смолчал. Я встал и подошел к столику рядом с дверью на веранду — забрать «Эша, или Анархию». Проблема в Элизабет, она сейчас немного не в себе, сказал он. Да? — сказал я. Да, но не будем об этом, сказал он. Я направился к двери со словами: лады, я уеду завтра. Он окликнул меня, когда я закрывал дверь, но я притворился, что не услышал. Поднялся к себе. Смеркалось, но свет зажигать не хотелось. Я сел подле окна. Стрекотал кузнечик, а так все было тихо. Я не чувствовал усталости, только холод внутри. Много погодя я услыхал шаги, хлопнула дверь. И снова тишина.

Я разделся в темноте, потому что во мне жил образ Элизабет и я боялся, что он испортится на свету. Видимо, я унес этот образ в сон, потому что посреди ночи меня разбудило видение женщины, разложенной на брюхе огромного зверя и привязанной так.

Утром шел нудный, вялый дождь. Я слышал шум на первом этаже и решил не вставать, я хотел выждать, чтобы Даниэль и Элизабет ушли на работу. Пока я лежал и ждал, меня сморил сон.

Я проснулся около девяти и через двадцать минут спустился в гостиную. Дождь кончился, я хотел выйти в сад, но ключа от двери на веранду не нашлось. Я пошел на кухню. Мне был оставлен завтрак, рядом с тарелкой белела записка. В ней было написано: «Мне жаль, что ты уезжаешь так срочно. Элизабет тоже сожалеет. Надеюсь, все обойдется. Пожалуйста, положи ключ под подушку на какой-нибудь стул на веранде. Даниэль».

Я прочел ее два раза. Насилу понял.

Я положил записку точно на то место, где она лежала, поднялся на второй этаж и зашел в их супружескую спальню. Прежде я сюда не заглядывал. Кровать была застелена. Я не искал ничего определенного. На стульях не висело никакой одежды, на прикроватных столиках ничего не валялось, не поймешь даже, где кто спит. Я распахнул дверцу секции с платьями и костюмами. Я не искал ничего определенного. Выйдя из спальни, пошел к себе. Стал паковать чемодан. Много времени это не заняло. Потом снес чемодан вниз. До поезда оставалось два часа. Я обосновался в гостиной. Как только я прочел его записку, меня засвербила одна затея да так и не отпускала упрямо. Я выдрал лист из блокнота и написал: «Мне жаль Элизабет. Надеюсь, что все обойдется. Ключи в почтовом ящике. Франк».

Однажды ноябрьским вечером, поднимаясь к себе на третий этаж, я углядел темный абрис на дверях моей квартиры. Сразу сообразив, что это тень человека, затаившегося между дверью и лампочкой у входа на чердак, остановился. В последнее время в районе пошаливали, произошло несколько краж и даже одно-два разбойных нападения, все от безработицы; у меня были основания предположить, что человек, неподвижно стоящий на чердачной лестнице, хочет остаться незамеченным. Поэтому я развернулся и пошел вниз, по опыту зная, что лучше не замечать того, кто не хочет быть увиденным. Пройдя несколько ступенек, услышал за спиной шаги; я струхнул — но тут меня окликнули по имени. Это был Оскар, муж моей старшей сестры, и, хотя я не особенно жалую его, в ту секунду у меня вырвался вздох самого что ни на есть облегчения.

Я подошел к Оскару и, поскольку было очевидно, что не пригласить его в дом не удастся, пожал ему руку. Мы повесили пальто на вешалке в небольшой прихожей, и я первым зашел в гостиную и зажег оба торшера. Оскар огляделся по сторонам. И сказал, что не бывал у меня здесь. Действительно, не бывал, сказал я. Сколько уже лет ты тут живешь? — спросил он. Я ответил, что шесть. Наверно, сказал он. Наверняка, ответил я. Он снял очки и потер глаз. Я предложил ему сесть, но он стоял, полировал стекла очков с помощью огромного носового платка и близоруко щурился. Наконец водрузил очки на нос. Так у тебя есть телефон, сказал он. Есть. Но в телефонном каталоге тебя нет. Нет, сказал я. И сел. Он посмотрел на меня. Я спросил, не выпьет ли он кофе. Нет, тем более ему скоро уходить. Он уселся прямо напротив меня. И сказал, что его прислала моя сестра: она хотела бы, чтобы я навестил ее, — сама она застряла дома с растяжением связок, а ей надо со мной поговорить, о чем, она не сказала, кажется, это связано с детством, а когда он предложил ей написать мне записку, с сестрой сделалась истерика, она схватила бутылку клея и вылила ее на ковер. Клея? Ну да, клея, она сидела и подклеивала оторвавшиеся фотографии в вашем детском альбоме. Он опять снял очки, потер глаз, а потом снова взялся надраивать стекла. Я ей позвоню, сказал я. Спасибо, сказал он, во всяком случае, она убедится, что я у тебя был. Кстати, если б я дал ему номер моего телефона, она сама могла бы звонить при надобности, тогда ему не пришлось бы всякий раз тащиться ко мне через полгорода. Я не хотел давать ему свой телефон, но, чтобы не обижать его, ответил, что номера не помню. Он воззрился на меня сквозь толстенные стекла очков, это было немного неприятно; как правило, я вру, только обороняясь, и тогда это, наверно, можно заметить; во всяком случае, он учуял ложь, я это почувствовал и взялся объяснять дальше, что никогда сам себе не звоню. Понятно-понятно, ответил он гаденько, а я не выношу, когда меня так ставят на место, поэтому я ушел в коридор и достал сигареты из кармана пальто. К сожалению, могу угостить только кофе, сказал я. Он промолчал. Я сел и закурил. Счастливый ты, сказал он. Я? Живешь себе, как хочешь, сказал он. Я хмыкнул, хотя был согласен с ним. Я иной раз не знаю, куда деваться, сказал он. Я не ответил. Ну, мне пора, сказал он, вставая. Мне стало его жаль, и я спросил: у вас не все ладится? Нет, сказал он. И пошел к двери. Я следом. Подал ему пальто. Он сказал: если ты позвонишь, она наверняка обрадуется. Она считает, что, кроме тебя, до нее никому нет дела.