– Солдат? – кивнул он на армейский Димкин ватник, перетянутый ремнем с морской бляхой.

– Вроде того, – улыбнулся тот. – Демобилизовался, следую к фронтовому другу.

– Ну и здоров ты, хлопэць, – оглядел дед атлетическую фигуру. – Чую, в гвардии воював, не иначе.

– Да нет, отец, – сделал Дим постное лицо. – Я служил в хозроте при штабе.

– В хозроте, кажэшь? – недоверчиво покосился на него селянин. – Ну шо ж, пишлы до мэнэ. Пэрэночуешь.

Хата Передрея (так отрекомендовал себя дед) была в самом начале улицы. Небольшая, крытая очеретом мазанка[111] в три окна, в глубине вишневого сада.

– Ганна, зустричай гостя! – сбросив вязанку у порога, толкнул дед скрипучую дверь хаты.

За ней было что-то вроде кухни, с беленой русской печью, столом у окна и двумя лавками, с одной из которых им навстречу поднялась невысокого роста, сухонькая старушка.

– Добрыдень, – отложила она в сторону лукошко с фасолью, которую перебирала. – Проходьтэ, будь ласка.

– Спасибо, – едва не касаясь головой матицы[112], ответил Дим, после чего шагнув к лавке, снял с плеч мешок и поставил в угол.

– Хлопэць дэмобилизувався с армии, – вешая в простенке на крючок домотканую свитку, обернулся Передрей к жене. – Слидуе у Днипропэтровськ до друга. Зостанэться у нас на нич.

– Як тэбэ звуть, сынку? – подслеповато щурясь, спросила Дима хозяйка.

– Жора, – назвался тот именем Дорофеева.

– Снимай свою кухвайку, Жора – пригладил на голове остатки волос дед. – Зараз будэмо снидать.

Через пять минут «Жора» гремел рукомойником за теплой печью (дед вышел), а баба Ганна извлекла из нее ухватом парящий чугун с вкусно пахнущей вареной картошкой.

Вскоре появился и дед, несущий в руках глиняную плошку с солеными огурцами.

– Тикы хлиб у нас з ячменя[113], хлопче, – накрыв стол, положила перед каждым по куску старуха.

– Ничего, – потянул к себе мешок Дим. – Сейчас мы кое-что добавим.

После чего выложил на столешницу банку «второго фронта», кирпич черняшки, плитку чаю и несколько кусков сахару.

– Богато живэш, – удивился Передрей. – Это ж што усих дэмобилизованных так снабжають?

– Всех отец, – вскрыл финкой банку Дим. – По армейским нормам.

Затем он нарезал крупными ломтями «кирпич» и, густо намазав два тушенкой, вручил старикам по бутерброду, сам же, хрустя пупырчатым, пахнущим укропом огурцом, с удовольствием принялся за картошку.

Чуть позже пили заваренный в плоском трофейном котелке сладкий чай и мирно беседовали.

Со слов стариков Дим узнал, что до войны оба работали в колхозе, на фронте у них погибли два сына, за которых родители получали пенсию в размере шестисот двадцати пяти рублей ежемесячно.

– Не густо, – покачал головой Дим. – На три буханки хлеба. А сколько колхозная?

– Ты, Жора, мабуть с города, – отставив в сторону жестяную кружку, потянул из кармана штанов кисет хозяин. – Колгоспныкам пензия не полагаеться.

– Это как? – удивился Дим. – Впервые слышу.

– А ось так, – выкресав огня «катюшей»[114], пыхнул самокруткой Передрей. – Нэ полагаеться и баста. Токмо пролетариям.

– М-да, – грустно взглянул на стариков Дим. Те отрешенно смотрели в пространство.

Перед сном, когда они с дедом вышли подышать свежим воздухом, старшина поинтересовался, для чего ему нужен камыш.

– Як для чого? – удивился тот. – На топку.

– Так у вас за селом целый лес, – показал рукой гость на высокий сосновый бор, черневший за ставком, над которым поднимались волны тумана.

– Мы туды ни ногой, – безнадежно махнул рукой Передрей. – У лиси орудуе якась банда.

– В смысле?

– У самому прямому. Чэрэз нього до району йдэ дорога. И пэрэхрэщуеться ще з однией. Воны останавлюють там людэй и грабують. З мисяць назад пограбувалы и вбылы поштальона.

– Ну а что ваша районная милиция?

– Як жэ, прыиздылы трое на мотоцыкли. Запротокувалы що и як. Бильшэ нэ зъявлялысь.

– Твою мать! – выругался Дим. – Так что, вот так и сидите?

– З чоловикив у нас на сэли одни диды, таки як я, – закашлялся Передрей. – З фронту повэрнулысь тилькы двое. Сашко Лелека и Иван Таран. Сашко бэз ниг. Иван подався до миста на заробитки.

– А лошадь с телегой у кого есть? – принял решение Дим.

– У мого кума и щэ одного. Ты Жора, що задумав?

– Договаривайся с ними и поедем утром в лес, – наклонился тот к деду. – Будут вам дрова на зиму.

– А якщо воны нас там вбъють? – поднял вверх лицо Передрей. – Оти бандиты.

– Не боись, отец, – чуть приобнял его Дим. – Все будет хорошо. Иди, договаривайся.

Когда он засыпал на печи, куда определила его баба Ганна, Передрей вернулся и в хате погас каганец. Старики ушли в другую комнату.

От прогретых кирпичей шло тепло, размерено тикали ходики на стене, от набитой сеном подушки пахло летом.

Проснулся Дим от легкого прикосновения.

– Ну шо? Мы готови, – глянули на него снизу выцветшие глаза.

Когда, наскоро плеснув в лицо горсть воды и одевшись, гость с Передреем вышли из хаты, за двором стоял запряженный в телегу рослый конь, а рядом переминался усатый дед в брезентовом плаще и капелюхе[115].

– Илько, – сунул он Диму мозолистую руку. – Щиро витаю.

– А где второй? – обернулся к Передрею Дим.

– Васыля баба нэ пустыла, – нахмурился тот. – Карга старая.

– Ну что же, едем втроем, – сладко зевнул Дим, после чего все уселись на телегу.

Там, на припорошенном сеном дне, уже лежали двуручная пила, два острых топора и свернутая бухтой веревка.

– Ньо-о, Румын! – цмокнул на лошадь Илько, телега запрыгала на колдобинах.

– А почему румын? – спросил у Илька Дим, пожевывая соломинку.

– Так вин у них служив, – потряхивая вожжами, ответил сидевший на передке дед. – А потим румыны драпанулы и кынулы.

– Ясно, – сказал Дим, а телега грохотала уже по гребле.

Вслед за ней последовала затравеневшая, поросшая по краям густым кустарником дорога, а через пару километров надвинулся бор. Тихий и величавый.