Но вот какая неожиданность: представив себя с Эммой в постели, мысленно рассмотрев его худенькое тело, вообразив, как он входит в нее, вместо ожидаемого брезгливого отвращения Фира вдруг испытала нежность. Огромную нежность и чувство вины. Но чувство вины чуть поменьше.

Кутельманы путешествовали по Байкалу 24 дня. И 24 ночи Фира, лежа рядом с Ильей, мысленно любила Эмку. Это было как наваждение, как болезнь – ночью она переживала полный любовный цикл от возбуждения до оргазма, днем ей казалось, что она сошла с ума, невозможно так ярко пережить любовь в мыслях…

Фира представила себе, что сказал бы Кутельман: «Научного объяснения мысленному любовному экстазу нет, но, судя по мифам, к женщине может сойти любовник-бог в виде золотого дождя… значит, возможна любовь с золотым дождем… а я все-таки человек…» Вот до чего может довести ночная истома. Ну и, конечно, она мучилась чувством вины перед Фаиной, пытаясь оправдываться перед ней – оргазм ведь происходит в мыслях, настоящая ли это измена, настоящее ли предательство?..

Фира мучилась чувством вины перед Фаиной, но не перед спящим рядом Ильей.

Весь месяц у них с Ильей не было любви, для них это было невероятно, невозможно. Фира в своих вечерних кружениях «сад-комната-веранда» обходила мужа – мимо него, к Леве, поцеловать лишний раз, пошептаться. Ложилась спать, когда Илья, устав ее ждать, засыпал, а днем Фира была от него в безопасности – снятая дача не предполагала интимности. Наверное, она его наказывала. Но во всей этой мучительной, больной ситуации, в расстроившейся дружбе, в расстроившейся жизни виноват был Илья, – конечно, Илья!

Все это сумасшествие прекратилось так же внезапно, как началось. Кутельманы вернулись из отпуска, и началась прежняя НОРМАЛЬНАЯ жизнь «как всегда», без ночных метаний. Кое-что, правда, осталось – тайная любовь к Эмке. Спокойная любовь, чуть насмешливая, чуть печальная, не предполагающая никаких практических любовных действий. Как говорят: «Я не профессионал, я рисую для себя», так Фира могла бы сказать: «Я люблю для себя».

…Фаина рассказала, как необыкновенно красив Байкал, Фира рассказала, что Лева занимался теорией графов.

– … А как Таня? Есть какие-нибудь успехи? – спросила Фира. Специальным голосом спросила, с подтекстом: «Да, мой Лева – удивительный ребенок, а ты чем можешь похвастаться?»

Фаина удивленно на нее посмотрела, – не показалось ли, и, поймав мгновенно мелькнувшее в Фириных глазах удовлетворение, поняла – нет, не показалось.

Очень близкая дружба – коварная вещь. Тому, кто сравнивает и убеждается, что у него ВСЕ ХУЖЕ, рано или поздно захочется сказать «зато». Илья красивый… но это уже давно не аргумент. Что у Фиры «зато»?

…Зато – Лева, достижение семьи. Все, незащищенная диссертация, вечная коммуналка, все ее обиды перевешивались Левой. Если начать противопоставлять детей, если включить детей в общий счет, то в соревновании ПО ОБЩЕМУ СЧЕТУ Фира победила. Таня ничем не примечательна, ни красоты выдающейся, ни способностей, ничего, а Левой можно любоваться как благословенным цветком, Лева необыкновенный ребенок, будущий великий математик.

* * *

С тех пор как Лева пошел в школу, никто уже не играл с ним, как с умной игрушкой, профессор Кутельман занимался с ним математикой всерьез.

Кутельман подарил ему две книги: классическую «Что такое математика?» Куранта и Роббинса и изданные в 1948 году «Начала Евклида». Книгу «Что такое математика?» Лева любовно устраивал на ночь под подушку, словно строчки могли проникнуть в его голову во сне, а с евклидовой геометрией возникли проблемы – психологические.

Книга начинается с аксиом, постулатов – принимаются на веру определенные вещи, например: «От всякой точки до всякой точки можно провести прямую линию», «Из всякого центра всяким раствором может быть описан круг». Реакция Левы была неожиданной, очень личностной – «а я не верю».

Лева наотрез отказался верить аксиомам – нужно все доказывать, а не принимать на веру. Кутельман никогда не сталкивался с детьми (или взрослыми), отказывающимися верить постулатам, и эта независимость мышления очень его впечатлила. Он потратил много времени на уговоры – давай проверим, нарисуем циркулем окружности, натянем веревку и посмотрим, правильны ли постулаты… С эмпирическими доказательствами постулатов при помощи веревки Лева согласился, но все же один из постулатов – пятый – проверить было нельзя, можно только поверить. Поверить Лева не захотел, и Кутельману пришлось рассказать ему о неевклидовой геометрии, где две прямые, параллельные третьей, когда-нибудь пересекутся. Лева сказал: я понял, одна геометрия – это то, что мы видим, а другая, неевклидова, живет в другом, тайном мире. Эмма пришел в восторг – Левина мысль, конечно, была выражена по-детски, но по смыслу совпадала с воззрениями великих современных математиков.

Иногда Кутельман брал Леву и Таню на прогулку. Любая прогулка превращалась в математику. Переходили Аничков мост – есть интересная задача Эйлера о семи мостах Кёнигсберга: мэр Кёнигсберга задал Эйлеру вопрос, можно ли пройти по всем семи мостам, не проходя ни по одному из них дважды. Для других мест находились другие задачи. …Ну, а Таня? Таня то плелась за ними, то подпрыгивала впереди, а при случайно услышанных словах «окружность» или «переменная» физически ощущала, как голова наполняется ватой, но на папу не обижалась, понимала, что папе интересно с Левой.

Кутельману было приятно вспомнить классические задачи, заново решить их с Левой, полюбоваться Левиной сообразительностью – в общем, эти математические прогулки доставляли ему удовольствия не меньше, чем Леве. Однажды профессор Кутельман вдруг поймал себя на том, что рассказывает восьмилетнему Леве о трехмерных многообразиях Пуанкаре и Лева вполне адекватно отвечает. Математики поймут – и удивятся, а остальным придется поверить на слово, – трехмерные многообразия Пуанкаре в разговоре с восьмилетним мальчиком – это завораживает.

Не всякому ученому выпадает удача вырастить талантливого математика, математика с мировым именем, а Кутельману, кажется, повезло… Может быть, именно Лева Резник докажет одну из великих задач, над которыми бьются многие поколения математиков: Великую теорему Ферма, или гипотезу Пуанкаре, или гипотезу Римана.

Одно только смущало Кутельмана. Для прирожденного математика сфера Левиных интересов была слишком широка. Леву интересовало все. Человечество как будто специально копило свои знания для Левы Резника, чтобы он эти знания нежно рассмотрел, погладил, принял в себя. Лева не «проходил», а читал Пушкина, в Эрмитаже зачарованно внимал экскурсоводу, в театре, замерев, смотрел на сцену, в филармонии слушал любую, даже самую сложную музыку, летом изучал в микроскоп червяков и травинки.

Профессор Кутельман списывал это на детскую любознательность. Лева подрастет, и естественное желание внимательно рассмотреть мир пройдет, его перестанут интересовать Пушкин, червяки и травинки. Математик мирового уровня, каким у Левы есть все основания стать, не может отвлекаться на травинки, он должен жить как религиозный фанатик, должен быть сосредоточен на одной лишь математике.