Ильхам с досадой кинула в сундук целую кипу цветастых платков, забыв о почтении к бухарскому шёлку.

— Сумасшедшая! — сказала в сердцах. — Даже не смей заикаться об этом, слышишь? Чтобы просить за Кекем, тебе нужно будет сперва рассказать мужу о ней всё, или хотя бы часть, а это значит — выкидывать мусор наружу! Выворачивать у всех на виду все наши дрязги! Если султан заподозрит, что его «подарок» слишком много болтает — он найдёт способ тебя утихомирить даже в доме супруга, будь уверена. Да ещё и твой новый господин впадёт в немилость… Ты что, хочешь подставить под удар и себя, и его? Молчи, несчастная!

Хайят, вспыхнув, опустила голову. Её вера в Ангеррана дю Монстреля была столь велика, что она совсем забыла о реальностях жизни, витая в облаках. Предостережение подруги спустило её с небес на землю.

— Верно, — поддержала Айлин-ханум, присутствующая здесь же. — За столько лет здешней жизни пора бы привыкнуть к главной здешней добродетели — молчанию. И ко второй, кстати — терпению… Нам остаётся только ждать. Ничего, скоро ожидается праздник, сердца у всех возрадуются, и можно будет просить сильных мира сего обо всём на свете. И обо всех… Плохо только, что Кекем остаётся здесь одна. Что-то она совсем скисла, как перезрелая простокваша.

Девушки переглянулись.

И впрямь, они-то завтра все четверо отбудут в посольство — с «вольными» документами, с приданым, с наградными, и уже не в качестве «подарков», а как официальные невесты, и провожать их будут пышно, с почётом и уважением. А бедняжка Кекем остаётся здесь. Одна, в роскошных, но пустых хоромах, предназначенных для пятерых-шестерых девушек, одна, наедине с тоской, и некому её развеять, разве что служанке, приносящей трапезы, к которым их подруга почти не прикасается. Конечно, заходят и Марджина с Нергиз, но не могут же они сидеть у ложа подруги вечно!

— Что, если поговорить с Нухой-ханум? — предложила Рима. — Она бы подселила к Кекем кого-нибудь из наших, всё не так скучно…

Лунноликая покачала головой. Оценивающе оглядела покои, прищёлкнула языком.

— Тц-ц… Невозможно. Занимать такие хоромы дозволяется лишь фавориткам или девушкам на особом положении, как вы, например. Придётся нашей красотке как-то встряхиваться и возвращаться к жизни… Слышишь, Кекем? Хватит горевать. Кроме тебя самой, никто этого не сделает.

Ирис отвернулась, наконец, от окна.

— Я всё-ё пон-нима-аю, — сказала тихо. — А м-можно… м-мне на-азад, к остальны-ным? В ни-нижний гарем?

— С ума сошла! — всплеснула руками Захира. — Ко всем? Это же понижение! Тут же поползут сплетни, что тебя прогнали, что ты вообще в опале… Представляешь, как кое-кто будет злорадствовать?

Рыжая стриженная голова поникла. С трудом подравненные умелыми подругами кудри, хоть и не торчали теперь клоками во все стороны и чуть отросли, благодаря целебным питательным маскам, но всё же представляли собой жалкое, и, в то же время, трогательное зрелище. Ирис теперь больше напоминала худенького мальчика-подростка, недавно переболевшего какой-то тяжёлой болезнью, облачённого, вдобавок, кем-то для забавы в женский наряд и оттого страдающего.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— М-мне всё ра-авно. Зат-то та-ам много люде-дей, и… Не-ергиз с М-марджиной. Не так… тяже-ело.

Днём, мысленно добавила она. Но самое страшное для неё, останься она одна — ночи. Бессонница, воспоминания, несбывшиеся надежды, слёзы — и всё в тишине, в пустоте… Когда неподалёку есть кто-то ещё, пусть спит, пусть не видит твоих страданий — всё же легче.

— Может, оно и верно, — пробормотала Айлин. — Но ведь подумай сама, там ты столкнёшься с э т о й, нос к носу. Знаю я таких сучек, она ж от тебя мокрого места не оставит! Уже все догадываются, хоть и помалкивают, что это она на тебя Фатьму натравила.

— Она жи-ивёт в д-другом За-але, — спокойно ответила Кекем. — А вст-т-третимс-ся — я се-ебя в обиду не-е дам.

— Поговорю, — ответила «лунноликая», хоть и не столь уверенно. Не доверяла она Гюнез, хоть и обитавшей в соседнем гареме.

Впрочем, рядом с её питомицей остаются давнишние подруги. А крепкую руку Марджины и острое словцо Нергиз танцовщица успела и увидеть в действии, и оценить.

Наступило молчание.

Девушки, вздыхая, заканчивали укладку вещей. Им было неловко — за то, что они уезжали и оставляли Кекем одну; вроде бы и не по своей воле, но получалось нехорошо. Они уже успели привязаться к ней привязаться, и её несчастья больно отозвались в их душах, особенно оттого, что каждая знала: у них-то — всё хорошо, всё позади: гаремные страсти и дрязги, конкуренция и мелкие пакости завистниц, надсмотр и наказания, травля из-за угла… Это в прошлом. Но для Кекем остаётся в настоящем, а грядущее туманно…

Более всего страдала Ильхам.

Молчание давалось ей нелегко, ведь камнем лежала на сердце злая весть, душила, просилась наружу. Но… Борясь с извечным женским желанием выговориться, поделиться девушка молчала. Сообщить такое — добить подругу окончательно.

В знак особого благоволения Смотрительница разрешила им переписываться с «женихами», дабы за время подготовки приданого, нужных документов и прочего будущие жёны хоть немного познакомились бы с будущими мужьями и повелителями. Конечно, выглядело это более по-европейски, нежели по-мусульмански, ибо кого интересует мнение женщины, когда мужчинами за неё всё уже слажено и решено… Однако султан сие одобрил. Раз в несколько дней от Филиппа де Камилле приходили для Ильхам послания. Впрочем, не любовные, как думалось подругам, которые сами со смущением и загадочными улыбками перечитывали полученные весточки. Филипп, прагматик до мозга костей, настоял, чтобы его «невеста» начала уже сейчас вспоминать полузабытую франкскую речь, и не только говорила и думала, но и писала на франкском языке; потому-то и посылал сам объёмистые депеши, рассказывая о дальнейших планах, о том, когда выпадет возможность покинуть Константинополь. А в ответ запрашивал не менее подробные отчёты — пусть о пустяках, о погоде, о чём угодно, лишь бы написано было достаточно много.

В последнем письме он и сообщил Ильхам со скорбью, что из Александрии пришла плохая весть: вспыхнул бунт, подстрекатели — противники политики Великого Султана, обвинили иноверцев в последней эпидемии болотной лихорадки, и толпа, подзуженная и напоенная заводилами, разгромила несколько посольств, в том числе и франкское. Но галлы доказали, что презирают смерть и умеют уходить красиво: они взорвали здание посольства, погибнув сами, и заодно похоронив под обломками часть повстанцев во главе с подстрекателями бунта.