Каждый третий

Мы — выжившие, дети выживших. Когда-то считалось (Менделеев), что в России в 2000 г. будут жить около 600 млн чел., в нынешних границах — больше 310 млн чел. Где они? Их нет. Только в Великую Отечественную погибли не меньше 26 млн чел. И сколько нерожденных!

В лучших мужских возрастах, от 20 до 44 лет, пропал каждый третий.[511] Вот их письма. Михаил Денисов, 34 года. «Я очень жалею своих детей, пусть они останутся без меня, но я очень их любил, и вот я вам, наверное, пишу последнее письмо и вряд ли более придется писать вам письма».[512] Не придется, убит. Николай Палихин, 43 года. «Шлю привет и наилучшие пожелания в вашей жизни тебе, дорогая Катя, и дорогим деткам Зое, Леве и самой маленькой Нине… Придется ли вернуться? Но все-таки надеждой живет человек, так и я надеюсь, если не убьют, то вернусь».[513] Не придется. Пропал без вести.

Константин Волков. «Здравствуйте, мои родные, супруга Лиза… и милые мои детки Азочка, Леличка, Боричка и глупыш Левочка… Горячо и крепко вас целую… Простите меня за такое маленькое нескладное письмо. Пишу я его в таких условиях, что и нельзя не смешаться, потому что над нами сейчас все смешалось, взрывы, подымающие землю в воздух вместе с пламенем, превращая ее в пыль, с перегоревшим порохом, поднимая с собою в воздух части или куски разорвавшихся жертв и всех остальных вещей, попадавшихся под их силу. В общем, смешивается все в воздухе, и получается такой штурм, что ничего не разобрать. Подчас бывает, что на 10 метров не узнаешь своего близкого товарища, и вот в таких условиях я нахожусь уже с 12 июля. И каждый день все так бывает от зари до зари».[514]

Он не вернулся с Курской дуги.

Ни приказами, ни лагерями, ни расстрелами не загонишь народ в войну. Только он сам, для себя — сам, может сказать себе: я сделаю все, чтобы выстоять, выдержать все и быть победоносным. Любой ценой. Это были ведь личные решения. Принять общую волю, подчиниться ей ― это тоже решение. Каждый в этих письмах понимал, что пишет, может быть, в последний раз. Борис Масленников, 19 лет. «Добрый день, веселая минута. Шлю я Вам свой боевой привет и желаю Вам хорошей жизни… Первые бои показались страшными, но после свыклись. Здесь очень холодно… Писем больше не ждите, больше, возможно, не увидимся».[515]

Они не увиделись.

Павел Суслов, 38 лет. «Таня, может, постигнет нас счастье встретиться с тобой. Таня, ты пишешь, что все время плачешь обо мне, это неверно будет, потому что я еще жив и, быть может, останусь в живых. А если убьют, то скажем, что будет. Пожили, полюбовались, нажили хороших детей, но воспитать и пристроить к делу, может, и не придется нам вместе, Таня, с тобой».[516]

Не придется.

Война была выиграна не имеющей примеров по масштабам гибелью народа, в котором каждый был отдельным, был живым, был своим. Никогда не было ни в одной стране мира таких человеческих утрат. Даже близко к ним не подходили.

Мы им должны. Это наш долг — сделать все против «человеческого опустынивания» России. Мы — в населении — сокращаемся уже 30 лет. Вся политика, любой вздох общества и государства должны быть для сбережения народа, для того, чтобы затянуть человеческие раны, нанесенные XX веком, заполнить людьми — деятельными, состоятельными — всю землю России.

Мы — выжившие, дети выживших. Мы — их должники.

1942. Одна. Лиза Беневская[517]

Подробная история каждой жизни — редкость. Мы остаемся на страницах счетными единицами и, бывает, что нет даже строчки, написанной нашей рукой. Только день прихода в бытие, день исчезновения — никто не знает окончательного или нет — а между ними ты сам или ты сама, утопленная во времени. От Ляли, Лизы Беневской не осталось ни строчки — но есть она сама, пусть в воспоминаниях, пусть только в улыбках тех, кто с ней жил — но она есть.

Она пришла в мир в году 1915-м, за две недели до Рождества. Время войны, тяжкой, бренной, самая глубинка — Дубровка, до Москвы — больше 400 верст, до Брянска — 80, до Смоленска — 160. Очень старая земля — реки Сеща, Алешня, Чет, Фошня, Десна, Тросна, Ржаница. Ее семья, как ларец — неизвестно, кто из него выпрыгнет. Дед — амурский генерал-губернатор, другой дед — модельщик-краснодеревщик, отец — знакомец Толстого, родоначальник толстовской детской коммуны здесь же, в Дубровке, в своем имении, мать — из семьи баптистов, сестра отца, потомственная дворянка Мисси Беневская — у нее в руках взорвалась бомба, дар от Савинкова московскому генерал-губернатору, каторжанка, супруга большого, как гора, матроса с броненосца «Георгий Победоносец», шедшего вместе с «Потемкиным».[518]

Этого мало? У Чехова три сестры? Их было — четыре. Нина (1913), Лиза (1915), Вера (1917) и Софья (1921). Тщательно выбранные, счастливые имена. Нина — царица, в честь бабушки, Елизавета — клятва божья, Вера — именно вера, Софья — мудрость. И еще трое приемных детей. Жизнь кипела. 1917–1921. Что это за даты? Смеетесь? Это годы коммуны для беспризорных там же, в Дубровке. Кто ее сделал? Иван Аркадьевич Беневский — отец, Анна Беневская (Федоровская) — мать. Спасение детей — это их способ жизни в войнах, в распрях, в местной темноте. Вот голос Беневского, его статья: «Если человек поймет и ощутит единство бытия — он увидит, что весь мир есть настоящее, прошедшее и будущее, вся природа, все люди соединены одной, но единой связью и не только каждый тайный поступок, каждое слово, сказанное наедине, но и каждая самая сокровенная мысль — имеют значение в жизни других людей».[519]

Пожалуйста, услышим его! Жизнь — во Христе, благо — для всех, труд все вместе — на земле, любовь — к братьям по человечеству. Человек должен стремиться — это собственные слова Ивана Аркадьевича, из той же статьи — «к чистоте жизни, чистоте слова, чистоте мысли».

Что же было ответом ему? Всеобщая благодать? Нет, год 1922-й, товарный вагон, которым он торопился домой, там подхваченный сыпной тиф, смерть его, смерть жены. Сила судьбы? Зачем ей нужно было казнить их, когда Нине — 9 лет, Елизавете — 7, Вере — 5 и Софье — 1. Зачем?

Новая реальность — уже не