Ранней весной старшие дети в поисках хоть какой-то еды отправлялись и на колхозное гумно, где осенью молотили горох. За зиму горошины разбухали и прорастали. И колхозники выпускали туда свиней подкормиться… Мы же, голодные не меньше, чем эти поросята, отталкивали их пятачки и сами выцарапывали из талого снега проросшие горошины и тут же запихивали их в рот.

Могла бы поведать и о многих других печальных фактах той поры, да всего не опишешь, не перескажешь…

Таким оно было — наше военное детство.

Стараюсь писать о пережитом примерно в хронологическом порядке, но не всегда это удается. Тогда я возвращаюсь назад или забегаю вперед… Сейчас опять приходится вспомнить более ранние события.

…Перед тем как блокада Ленинграда замкнулась, мама была несколько раз мобилизована, как тогда говорили, по трудповинности. У меня сохранились справки о том, что она трудилась на оборонных работах, копала окопы с конца июля и до середины сентября 1941 года. А потом на долю жителей ее родного города выпали вовсе чудовищные времена…

И все ж мои любимые мама и бабуля выжили… Обе они в дни блокады работали на военном заводе: мама — начальником канцелярии дивизиона механизации 1-го Ленинградского А. В. (авиационного?) полка, а бабушка — кастеляншей. Их кормили супом из клея, всякой бурдой. «Где найти еду?» — единственный вопрос, который задавал себе каждый блокадник. У меня до сих пор хранятся их пропуска, разрешавшие передвижение по Московскому району с пяти часов утра до двадцати двух часов вечера, а также право прохода и проезда по Ленинграду после сигнала «Воздушная тревога». Они выжили… И чтобы я не осталась круглой сиротой, выбрались из блокадного Ленинграда в середине февраля 1942 года. Поезд, который увозил их в вагоне номер один, отошел с Финляндского вокзала 15 февраля в восемнадцать часов (бережно храню и те «документы» эпохи).

Когда они добрались, наконец, до села Бутырки, я испугалась, увидев перед собой два скелета, обтянутые кожей. Думаю, они заметили мой испуг. И это стало моим первым грехом перед ними… Второй виной считаю свою детскую невнимательность. Мама с бабушкой сняли комнатку в доме, стоящем на дороге, по которой я каждый день бежала в школу. И всегда в окне их новой обители я видела любящие лица и приветливые улыбки. Но иногда, заговорившись с подругами, я проходила мимо, забыв помахать им рукой. Простите меня, мои незабвенные. Понимаю, как вам это было обидно.

Забрать меня из детского дома-интерната не представлялось возможным: они продолжали недоедать и в эвакуации. Не хватало всего самого необходимого. Вот что я прочла в сохранившемся письме моей мамы к ее подруге Зине, которая вместе с воспоминаниями о моем отце прислала и «Марусины письма», наши фотографии и даже одно из моих писем из Кировской области, которое я уже процитировала.

«15-го марта 43 г.

…С 16 января у нас установлена норма хлеба на иждивенцев и детей — 200 гр. Единственное, что поднимает дух, — успехи наших войск. Если будет так продолжаться, то, может быть, недалеко время, когда, мы вздохнем с облегчением и соберемся вместе». Далее, в том же письме: «Вчера, в воскресенье, все собрались дома — семья из девяти человек. Все же хорошо, что мы вместе. Сварили немного картошки, была баночка рыбных консервов. Угостили наших ребятишек. Им там (в интернате. — Т. А.) очень голодновато и необходимо было бы регулярно подкармливать, но это сделать, к сожалению, невозможно. Все же судьба еще не совсем отвернулась от нас: что бы мы делали, если бы детей не взяли в детсад, прямо страшно подумать…» И еще: «Зинок, если будет когда-нибудь возможность… пришли, если сможешь, мыла. Погибаем без него. У меня еще тянется твой кусочек туалетного, но осталось очень мало — и я его берегу как зеницу ока. Стираем давно без мыла, и белье страшно застиралось. Мыла совершенно не выдают».

Объясню, почему семья стала такой многочисленной.

Вскоре после нашего долгого путешествия и конечного пристанища в селе Бутырки туда добралась моя тетя Наташа, мать сестренки Ирочки и жена сгинувшего в сталинских застенках дяди Сережи. Она приехала полубезумной, так как искала нас среди детских трупиков, валявшихся в воронках от бомб вдоль железной дороги, возле Великих Лук. Она не застала нас там, опоздав на час. К счастью! Иначе все бы мы погибли от голода в Ленинграде, ибо она собиралась забрать нас обратно домой. Ее взяли работать в детсад. Затем, как я уже рассказала, вырвались из блокадного Ленинграда мои мама и бабуля.

Оставшийся единственным не арестованным мужчиной в нашей семье второй мамин брат Владимир Георгиевич Елчанинов не стал жертвой сталинского террора лишь потому, что работал начальником материально-технического снабжения геологической экспедиции под Житомиром — далеко от всевидящего ока НКВД. В начале войны он был мобилизован в танковые войска, базирующиеся на Урале. И в чине старшего лейтенанта исполнял в армии те же обязанности, но уже в танковых частях. Его жена Анна и трое детей — Юрий, Ольга и Валерий, испытав все ужасы бегства от наступающих немецких войск (они приехали провести лето с мужем и отцом под Житомир), оказались в Кыштыме без зимней одежды и средств к существованию. И когда представилась возможность отправить семью к нам, в Кировскую область, чтобы вместе как-то выжить, дядя Володя так и поступил. Нас стало столько же, сколько и до войны в ленинградской квартире — четыре женщины и пятеро детей.

Получив несколько дней отпуска, Владимир приехал к семье и по дороге приобрел ведро меда (видимо, на что-то обменял!). Это стало бесценным сокровищем для взрослых и особенно для детей. Нам «выдавали» его по чайной ложке в воскресные дни, когда отпускали из детского сада-интерната — детского дома на побывку к родителям! Но мы с сестрой Олечкой, истосковавшись по сладкому, зимой, в студеные морозы, не боясь встретить волков, которые бродили совсем рядом с человеческим жильем, на большой перемене в школе, раздетые, бегом добегали до дома уже в соседней деревне, где разместилась разросшаяся семья, забирались в кладовку со стороны гумна, лизали языком верхний «медовый слой», дабы не оставить следов «преступления» и опять же бегом возвращались в школу. Горького было сверх меры, а вот сладкого недоставало. И впоследствии… почти вся моя жизнь осталась с Олечкой неразлучной…

В эвакуации мама начала работать сборщиком налогов, что предполагало хождение по деревням и селам большого района, раскинувшегося на десятки километров. Однажды, зимой сорок четвертого года, возвращаясь домой в полной тьме, она упала и сломала правую руку. Утром ее на санях отвезли на станцию Оричи, что была в восьми километрах. Естественно, без рентгена наложили гипс, а когда его сняли, оказалось, что кость срослась уродливо и неуклюже: рука не разгибалась. Маму направили в областной город Киров, куда была эвакуирована из Ленинграда Военно-морская медицинская академия. И знаменитый в те военные годы генерал-лейтенант медицинской службы, академик медицины, главный хирург Военно-морского флота, маг и волшебник в хирургии Дженалидзе попытался исправить изуродованную мамину руку. Но до совершенства, к сожалению, осталось далеко: работать рука начала, но никогда больше до конца так и не разогнулась.