разделяете взглядов наших друзей и все-таки часто встречаетесь с ними. Почему? Вы тоже рискуете своей репутацией, когда вернетесь на родину.

— Вам это не нравится?

— Очень нравится, только...

— Что только?

— Только еще больше мне нравятся итальянцы. Их темперамент. Когда-нибудь я все-таки закончу роман, где будет много подвигов, смертей, безрассудных поступков. О, конечно, туда войдут мои впечатления от России, то, что я знаю о русских революционерах. Но все будет ярче, как в настоящей драме...

Лили покраснела и отвернулась к камину. Свет от вспыхнувшей головни осветил ее легкие пепельные волосы.

— Кровь, драмы, итальянцы...— с наигранным ужасом говорил Гуденко.— С такими глазами, такой улыбкой надо писать стихи. О цветах и о бабочках.

— Не успели старики выйти за дверь, как тут уже заговорили о бабочках и цветах,— сказал Степняк, входя в столовую.— И прекрасно сделали. Я всегда считал, что нам не хватает легкости и легкомыслия.

— Побойся бога, не клевещи на себя,— засмеялась Фанни.

— Раз не велишь — не буду. И если мне зажимают рот, попросим Лили сыграть что-нибудь элегическое.

Лили подошла к старенькому фортепьяно, задумалась и заиграла что-то тихое, как показалось Гуденке, разговорное.

— Что это?— спросил он у Фанни.

— Чайковский, «Тройка». Из «Времен года».

Куда ни повернешься — Россия. И впрямь похоже. Сумерки, голубой искристый снег, след от полозьев мятый, рыхлый. Интересно, что сейчас представляется Степняку. Не поймешь его. Говорит набычившись, смотрит исподлобья, а слушает, закинув голову, будто ртом ловит звуки.

Гуденко так бесцеремонно уставился на него, что Фанни тронула его за плечо, шепнула:

— Вас удивляет, что Сергей размечтался? Он всегда так слушает.

За окном совсем стемнело, а Лили играла одну пьесу за другой, и Гуденко чувствовал, что его визит затянулся, и похоже, что Волховский не появится здесь, а уйти не хотелось.

Звонок прервал его мысли.

— Волховский! — крикнул он.

Но в комнате появился тощий человек, заросший до бровей черной щетиной, в наглухо застегнутом сюртучке. Он молча поклонился и протянул Фанни какую-то измятую, засаленную бумажку.

Она мгновенно пробежала ее и вскрикнула:

— Боже мой! От Паши! Друг Василия! Из Якутии...

Лили и Степняк сорвались с места, пожимали руки незнакомцу, Фанни побежала на кухню ставить чайник. Всё кругом закружилось, заторопилось, будто вьюга ворвалась в раскрытую дверь.

— К огню! К огню! — кричал Степняк.— Здешняя осень опаснее сибирской зимы.

Якутянина усадили у камина, набросили на ноги плед.

— Как это там у Бетховена,— кричал Кравчинский,— «Бетси, нам грогу стакан...» Фанни, чего-нибудь горячительного! И, конечно, закусить.

Лили, успевшая прочитать записку, шепнула Гуденке, что это бежавший из ссылки поляк. Записка от сестры Фанни, Прасковьи Васильевны Карауловой, у которой Лили жила в Петербурге, а муж ее... Но Лили не договорила. Фанни вбежала в комнату с простыней в руках.

— Мыться! Мыться! Вы сразу почувствуете себя другим человеком. Я уже нагрела воду в ванной.

И она потащила за собой позднего гостя.

— Вам не напоминает это одну диккенсовскую сцену?— улыбаясь, спросил Степняк у Лили.— Когда несчастный, измызганный Давид Копперфильд приходит к бабушке, она не знает, что с ним делать, а несколько свихнувшийся мистер Дик мудро решает: «Выкупать».

— Верно, верно! Он такой же несчастный и грязный, как маленький Дэвид,— расхохоталась Лили и добавила:— но разве Фанни похожа на мистера Дика? Такая красавица...

— Очень даже похожа. Добротой, мудростью и... простодушием.

Через полчаса гость, назвавшийся Михаилом Войничем, сидел за столом в просторном сюртуке Степняка, который он изредка запахивал на себе, как халат, и рассказывал свою эпопею, похожую на десятки таких же историй. Сын мелкого чиновника из Ковно, аптекарский ученик, он почти подростком примкнул в Варшаве к социально-революционной партии «Пролетариат», а когда руководители ее оказались в заточении, вошел в доверие к начальнику тюрьмы и уже полностью подготовил побег приговоренных к расстрелу. Но, как это часто бывало, весь план сорвал провокатор, и сам Войнич оказался в тюрьме, а затем был отправлен на далекий Север.

Он вдруг перебил свой рассказ и спросил Лили:

Вы были когда-нибудь в Варшаве?

— Давно уже. Несколько лет назад, по дороге в Питер.

— На пасху?

— Как вы угадали? Была весна, праздник...

— Нет, погодите. Вы сидели на лавочке против цитадели?

— Наверно, сидела. И не раз. Это близко от дома, где я жила.

— Так я вас видел из окна камеры. Видел. Видел!

Лили густо покраснела и опустила глаза:

— Видели?

— И запомнил.

Фанни и Степняк переглянулись. Это признание, вырвавшееся у измученного и ослабевшего человека, было так похоже на объяснение в любви, что казалось, надо поскорее найти предлог и выйти из комнаты.

Гуденко мрачно поглядел на Лили и резко повернул разговор:

— Подумать только, из Якутии — в Лондон!

— Вот уж тут ничего нет интересного. Мучительная, длинная история. На границе продал жилетку. И, поверите ли, даже очки. Хорошо хоть нашелся покупатель.

— Вы близоруки?-— спросила Лили.

— Еще как! С трудом разобрал номер этого дома. А ведь здесь их пишут аршинными цифрами.

— А Лили узнали без очков,— улыбнулся Степняк.— Это делает честь вам обоим.

— Почему же обоим?— встрепенулся Гуденко.

— Конечно, обоим. Очарованию Лили и...— он хотел сказать, силе чувств Войнича, но это показалось неделикатным, и он закончил: — и впечатлительности нашего гостя.

Может быть, впервые за все время продолжительного знакомства со Степняком Гуденко почувствовал озлобление против него. Вся эта публика одним мирром мазана. Подыгрывает первому встречному беглому каторжнику. Толкает в объятия проходимца чистую девушку, которой он и мизинца не стоит. Все они — одна шайка. А он сам для них не хороший знакомый, не соотечественник, а дойная корова. Денежный мешок. Пустое место. Впрочем, все это скоро кончится. Рачковский сделает свое дело и потащит голубчиков на родину-мать. Родину-мать? Родину-мачеху!

Он с шумом отодвинул кресло и стал прощаться, сказав, что Волховский, как видно, не придет. Его не удерживали.

В холле он посмотрел в зеркало на свое цветущее, розовое лицо, поправил золотую цепочку от часов, наискосок закинутую из верхнего в нижний карман жилета. Обиженное выражение делало лицо, как ему казалось, значительным. А вот Лили не спускала глаз с Войнича с той минуты, как он появился. Босяк! Продал очки и жилетку. Интересно, кому могло понадобиться такое барахло? Все они босяки, нищие, ничтожества, живущие подаянием русских аристократов.

Он глянул на Степняка, молча стоявшего около лестницы,