– Но ведь надо, – пробормотала та.

– Надо! В любую погоду надо, если умеешь. Другие взлетели.

Соня молчала. Она была спокойна, и это удивляло не только меня. Мне вообще было трудно понять, что за личность эта Соня. В ней уживались два человека: робкая, мечтательная и наивная – на земле и часто самонадеянная сверх меры – в воздухе. Амосова, видно, увидела нечто большее за кажущимся спокойствием Сони. Голос ее несколько смягчился:

– Хорошо, что живы.

Я посмотрела на нашу «тройку». Показалось странным, что она, изуродованная, лежит в дровах и что ЭТО прошло, кончилось и мы с Соней живы, целы. Я стояла словно в столбняке, боясь пошевелиться. Кругом все сверкало, искрилось и было так удивительно тихо. Совсем тихо, ни ветерка. Низенькие, приземистые домишки, разбросанные по склону, темнели на снегу. Кое-где над крышами поднимался голубоватый дымок. А над всем – и полем, и деревней, и войной – стояло высокое, без конца и края небо…

Все направились к землянке, и тут я чуть не упала. У меня внезапно перед глазами закружились серебряные шарики, вспыхнули оранжевые круги. Шарики и круги стали расплываться в белом тумане. Туман клубился, густел, заполняя все пространство, будто ватой окутывал мое тело и забивался в рот. Ноги, руки, голова стали ватными, слова и мысли – тоже ватными. Не хотелось двигаться, говорить, думать. Упасть бы на вату, уснуть бы…

Откуда-то издалека доносился возбужденный голос:

– Надо же, штурман приборную доску головой вышибла.

На войне хворать нельзя. Обстановка на фронте оставалась напряженной. Все время от нас требовалось максимальное количество вылетов, а это значит, должны лететь все экипажи, способные работать. Я чувствовала себя способной. Хотя нос и рот несколько сместились в сторону и щека пополнела, но в полете ветерок обвеет, боль снимет. Примерила шлем на бинт – подошел. Ноги ходят, руки действуют. Наклейки на лице не мешают. Все вокруг собираются на полеты. В ночь по восемь – десять боевых делают. Изматываются. А я бездельничаю. 16 января не выдержала:

– Товарищ командир! Включите меня в боевое расписание.

Смирнова оглядела меня со всех сторон:

– Хороша-а… Ничего не скажешь. А лететь надо. Эскадрилья должна работать в полном составе.

Я знала, что она так и скажет. Никто из нас не мог себе представить, что было бы со Смирновой, если бы ее эскадрилья плелась в хвосте. Она сама умела подать пример своей невиданной работоспособностью, выдержкой, смелостью, командирским стилем, личным воздушным почерком.

– С Кокаш полетишь?

Ее вопрос удивил меня. Смирнова никогда не спрашивала желаний, кому с кем лететь. Приказ, и все. Я смутилась. Конечно, мне хотелось бы лететь со «стариками»: спокойно, а главное – надежно. Я подумала: попрошусь со своей летчицей Парфеновой. Но она вывозит Иру Глатман, закрепленную за экипажем Кокаш. Откажусь лететь с Кокаш. Но этим можно нанести моральный ущерб человеку, убить в нем веру в свои возможности. И я сказала:

– Как прикажете…

Глядя на Смирнову, я думала, что командирский хлеб нелегок. Война собрала в нашей эскадрилье самых разных девчат. И самых разных летчиц, штурманов, техников, классных и неклассных. К каждой свой подход нужен. На первый взгляд она ко всем одинаково ровна. Приглядевшись, понимаешь, что в одних она более уверена и дает полную самостоятельность. В ком не уверена – учит.

Смирнова, конечно, понимала, что не каждому дано овладеть летным искусством. Это связано с индивидуальными качествами человека, его темпераментом, концентрацией внимания и даже глазомером. Но что поделаешь – нужны летчики в эскадрилье.

После аварии она не дала Соне передышки. Тут же полетела с ней в зону. Десятки раз заставляла поднимать и сажать машину, придирчиво анализируя каждое упражнение. Требовательная к себе, наша двадцатичетырехлетняя комэск не терпела неисполнительности, небрежности. Если заметит подобное, то держись!.. Она с самого начала учила нас готовить себя постоянно к такому полету, в котором все, от взлета до посадки, – тяжелое испытание. Иначе не выдержать на войне. Просто невозможно будет летать, жить, побеждать.

«6.03.45 – 2 полета – 2 ч. Спецзадание. Вынужденная. 7.03.45 – 1 полет – 40 мин., Мариенвердер».

Мы с Рыжковой готовы уже были взлететь, когда увидели, что через поле бежит к нам, размахивая руками, дежурная по аэродрому.

– Полет запретили! – крикнула она, прыгнув на плоскость.

– Что-нибудь изменилось в обстановке? – спросила летчица.

– Не знаю. Позвонили из штаба: «Не выпускать».

Я с сожалением оглядываю свою кабину: свертки, пакеты, узелки! Вся кабина завалена подарками для механика Веры Маменко, которая осталась в госпитале в Мариенвердере.

– Так нельзя… – Клава Рыжкова перегнулась через борт кабины, наклонилась над дежурной. – Посуди сама: Вера в тяжелом состоянии. Ждет нас, и – никого…

– Что ты меня агитируешь?! Разве я не понимаю?

– Ну вот и отлично, что понимаешь. Ты просто не успела нам передать.

– Но… я успела, – заикнулась дежурная, но тут же твердо добавила: – Ну, как знаете. Пусть не успела. Привет Верочке!

Летчица дала газ, и машина весело побежала на взлет. И вот мы, взяв нужный курс, радуемся синему небу и даже лесу, который проплывает под нами. Хотя этот лес мне кажется жалким, вылизанным. И Клаве он тоже не нравится, этот благообразный немецкий лес. То ли дело в Сибири: сосновые, березовые, осиновые, с полянами и оврагами, буреломами и просеками, кочками и ручьями, зарослями кустарника и болотами. Те леса не похожи ни на какие другие. По сибирским лесам можно ходить и плутать, там можно купаться в лесных озерах и загорать, собирать ягоды и грибы, рвать цветы и пить березовый сок.

Клава прервала мои лирические воспоминания о сибирских лесах.

– Вот обрадуется Верочка! – сказала она. – По себе знаю. Так тоскливо, так плохо быть вдали от своих…

Рыжкова пришла в полк уже на фронте, была в другой эскадрилье, и с Маменко ей не приходилось сталкиваться ни на работе, ни тем более в часы отдыха. Механики, как правило, жили отдельно от летного состава. А я с Верочкой подружилась еще при формировании полка. Мы с ней прибыли в Энгельс почти одновременно. Она из Саратовского физкультурного техникума, а я с фронтового военно-санитарного поезда. Ее назначили механиком самолета, а меня в ту же эскадрилью мастером по электрооборудованию.

Прибыв на фронтовой аэродром, мы с Верой были разочарованы, потому что ожидали чего-то необыкновенного, романтического: опасностей, риска, увлекательных происшествий. Ничего такого не случилось. Я бродила по селу, по аэродрому и не чувствовала никакой войны. И погода стояла дивная. Солнышко прямо ослепляло, и где-то высоко-высоко в небе заливался мирный гражданский жаворонок – какое ему дело до войны…