— Свят, свят, свят, — перекрестился Микола.

— Наглый, як сто нимецьких танкив. Хоч бы з хлопцами едой подилывся, так ни, все сам зъисты норовит. Ну що ты за людына? Вылазь з кущив, треба дальше идти! — приказал Тарас.

Перукарников призвал в крону:

— Эй, ты, как там тебя? Ху… Ху… колобок мандаринович! Если ты несъедобный, чего прячешься?

— Во бачиш, Перукарников, — назидательно заметил Салонюк. — Тоби теж вид голоду в незнайомой тваринке якись колобки маряться.

«Мардарин» на глаза партизанам появиться не решился, но и выдержать такого издевательства не смог:

— Я не колобок. Я Хухичета, последний из Хухичет! Мы, Хухичеты, знаем одну вещь, но зато она главная.

Он собирался еще добавить, что вообще-то Хухичета — это не хвост собачий, а странствующий дух философии и живое олицетворение народной мудрости. Он появляется там, где его не ждут, и исчезает так же внезапно, как и появился. Дает советы, которых не просят, и предрекает будущее. Впрочем, оранжевое существо не было бы духом философии, если бы не понимало, что пятеро странных людей вряд ли должным образом отреагируют на подобную информацию. И оно замкнулось в гордом молчании.

Перукарников, как существо с высшим образованием — то есть философии тоже не чуждое, — не хотел упускать случая поближе познакомиться с таким необычайным незнакомцем. Да и обещание тот произнес заманчивое.

— Что ты там про предсказания говорил?! — уточнил он.

Когда Хухичет спрашивают, они отвечают в силу врожденного чувства долга и сострадания, даже если обижены на некоторых за несправедливое сравнение с колобком до глубины души.

— Всего я вам сказать не могу, — свесился он с веточки. В воздухе повисло многозначительное молчание. — Только самое важное.

Чем значительнее артист, тем длиннее его пауза — гласит театральная мудрость. Если это так, то Хухичета гораздо больше годился на роль Ромео, нежели Тарас Салонюк. Во всяком случае, последний и не думал держать какую-то там паузу.

— Що-то нас жде? Та не мовчи, кажи як е, мы зрозумиемо.

Хухичета ощутимо преисполнился загадочности:

— Пока я вам дам только один совет. Если хотите домой вернуться живыми, ведите себя в этом лесу повежливее и смотрите повнимательнее, не то сами кому-нибудь на обед достанетесь. А мне лично надо прийти в себя, так что до скорой встречи.

И, победоносно взглянув из спасительной кроны на грустного и голодного Жабодыщенко, оранжевый шар внезапно исчез.

Салонюк горько вздохнул:

— Було бы у тебе, Жабодыщенко, трохи бильше розуму, мабуть не завдавал бы душевного болю истоте, а спочатку ее послухав. — Он потоптался на месте, а затем напустился на Перукарникова, справедливо рассудив, что дисциплину в отряде поддерживать все равно надо: — А ты теж хорош: «колобок, колобок»! Який це колобок, ты що колобка не бачив? Треба ко всему, що навкруги, обережно видноситыся. А то точно Хичета каже — повымыраемо туточки, як свыни на Северному полюси.

— Цикаво, куды вин дився? — плотоядно поинтересовался Жабодыщенко.

— А ты його сам запытай, — сварливо пред ложил командир. — Через твою повединку за раз мы ничего не знаемо, а могло бы буты все инакше.

— А шо я, шо я? — обиделся Жабодыщен ко. — Я теж йисты хочу!

— Ты вже йив сегодни! Та скилькы можна жраты?! Ты партизан на фронти чи сваха на весилли? Побьем нимцив и тоди все понаедаемось, як боровы. А зараз треба буть скромнише, зрозумив? В цему лиси за кожным кущем може чекаты небезпека! Як незнайомець не вопить «хальт» и «хенде хох», ще не треба до него наближатися, як до ридной бабуси. И муркотиты, мов кошеня, таки дурнувати фразы, як «шо ты кажешь», «мне все одно, яка у тебе назва», «е в тебе кисточки чи ни?» — и в такому роди.

В конце концов все как-то устраивается. И чаще всего — плохо.

Альберт Камю

Если бы вам удалось выбрать время и, отложив важные дела, посетить Вольхолл, то вы были бы потрясены его благодатным климатом, приветливым и радушным населением и достопримечательностями, равным которым нет ни в одном из десятков обитаемых миров, где гораздо лучше налажен туристический бизнес.

Собственно, строение, описываемое нами ниже, вполне может быть отнесено к памятникам старины, которые охраняются законом и за созерцание которых предприимчивые люди дерут немалые деньги.

Это древнейшее святилище, сложенное из когда-то белого, а теперь позеленевшего от времени камня, покрытого сложной и изысканной резьбой, поражает воображение своими величественными формами. Кому оно посвящено, кто его строил и за какой надобностью, теперь уже не важно. Главное, что этот шедевр существует, утопая в пышной зелени, в стороне от основных дорог, в труднодоступном месте.

Если бы все обстояло иначе, то трудно представить, чем закончилось бы бесконечное паломничество к старинному храму. Мы сомневаемся, что результатом его было бы укрепление дружественных связей с соседними государствами или получение сверхприбылей. Нет, конечно, туристы не отказались бы заплатить разумную сумму за осмотр местной святыни, но беда в том, что смотрители этого святилища — существа, не склонные к созданию частного бизнеса. И даже редких пришельцев встречают прохладно, чтобы не сказать вообще недружелюбно.

Итак, жаркий послеполуденный час, жужжат надоедливые насекомые и даже тень вековых деревьев не спасает от духоты. У входа в святилище уныло сидят двое охранников.

Один из них побольше, покрыт более крупной чешуей и отличается тем, что при определенном освещении кажется почти золотым. А так он просто красно-рыжий, увесистый, с толстым хвостом. Уши у него длинные и оттопыренные.

Второй при ближайшем рассмотрении кажется гораздо более изящным. И хотя тоже отличается внушительными размерами, но весь более вытянутый, стремительный, грациозный, и чешуя у него кокетливого голубоватого оттенка, а ушки вообще маленькие и аккуратные. Зеленые глаза с вертикальными черными зрачками глядят лукаво и немного кокетливо, и когти тщательно ухожены. И немудрено — ведь это все-таки дама, хоть и очень юная.

Двое молодых драконов досиживают до конца смены, изнывая от жары, голода и скуки; и кажется им, что терпеть еще два часа просто невозможно, отчего они злятся на весь обитаемый мир. Но обитаемый мир где-то там, вне пределов досягаемости, и потому объектом раздражения, естественно, становится такой же насупленный и ворчливый напарник.

Первый дракон вертелся на месте, пытаясь устроиться поудобнее (чем занимался каждую смену по двенадцать часов подряд, но ему так никогда и не удалось уютно почувствовать себя здесь).

— Манша! Эй, Манша! Ты что, не видишь, что сидишь у меня на хвосте?

Манша оглядела грубияна с лап до кончика хвоста, и взгляд ее по вполне понятным причинам был — как бы это помягче выразиться? — пренебрежительным. Но идея поругаться и вволю отвести душу на неуклюжем Изерпе не оставила ее равнодушной.