Я как-то обалдела и отупела от всего этого богатства! Да, ещё у футляра есть замочек с ключиком — с ума можно сойти!

— А вот это «Киттель». — И дядя Миша показывает мне на смычок, лежащий в своих двух замочках в крышке футляра. Он аккуратно вынимает смычок, передаёт его мне. — Посмотри, попробуй, какой он гибкий!

Я пробую — он очень гибкий, совсем не такой формы, как мой, и машинка для изменения натяга красивая.

— Очень гибкий! — говорю. — Совсем на мой не похож.

— А знаешь, почему «Вильом» мощный? — спрашивает дядя Миша.

— Не знаю и не понимаю! — говорю.

— Он немножко больше обычной «взрослой» скрипки — Вильом копировал одну из скрипок Страдивари, она была больше обычной. Вот отсюда и мощь!

Мы стоим на платформе. Уезжаем! Дядя Миша нас провожает. Чемодан и скрипка уже в купе. Я знаю: мы все волнуемся. Я так и не успела сказать дяде Мише самое главное. А дядя Миша успел — подарил мне лучшую скрипку своего папы, моего дедушки.

Поезд отправляется через пять минут. И вдруг я решилась. Я делаю быстрый и сильный шаг к дяде Мише — он наклоняется ко мне.

— Дядя Миша, дорогой! — Я обнимаю его и говорю ему в ухо: — Я тебя люблю и всегда тебя помнила! И все тебя любят — Мамочка, Эллочка, Анночка и даже Бабушка! — Целую его в одну щёку, в другую.

— И я вас всех! — Он выпрямляется, у него дрожат глаза, и он гладит меня по голове — как Папа.

Проводница говорит, что поезд отправляется через три минуты — надо заходить в вагон. Папа делает шаг навстречу дяде Мише, и дядя Миша тоже делает шаг навстречу ему. Они стоят так близко и смотрят друг другу в глаза. Неужели они не обнимутся? И у меня в горле что-то непонятное — я боюсь заплакать. И они обнимаются — так крепко и так бережно! Стоят обнявшись. Звонок! «Поезд отправляется!» — кричит проводница. Я вбегаю в тамбур, поворачиваюсь, подхожу к краю, поезд трогается. Папа прыгает в тамбур, и мы машем дяде Мише.

Он стоит один, смотрит на нас так неотрывно, как будто хочет запомнить всё-всё навсегда, потому что больше нас не увидит. Он всё дальше и дальше!

Мне очень трудно не заплакать, но я сдерживаюсь, делаю звонкий голос и кричу:

— Мамочка скоро тебе Анку привезёт!

Он машет нам рукой.

И вот мы дома! В Москве! Как уютно у нас! Как хорошо! Уже обняла всех по очереди, а теперь хочется обнять всех вместе, но это не получится, потому что нас очень много. Папке можно сразу на работу не идти, мы садимся за стол, и я начинаю рассказывать всё, от первого дня до последнего. Вернее, почти всё.

Я рассказываю и то, что видела, и то, что чувствовала, но я никак не могу рассказать про самое главное — про Папу и про дядю Мишу, а потом понимаю, что при всех это не расскажешь, да и при Папке я не могу про него рассказывать. Иногда мне кто-нибудь вопрос задаст. Анночке очень интересно, какой сын у Михлиных. Я рассказываю. Бабушке интересно, видела ли я Палату мер и весов и была ли на Васильевском острове, а мы и там не были, и туда не ездили. Мамочка спрашивает, что мне в Эрмитаже больше всего понравилось.

— Шкуры дохлых лошадей, которым пять тысяч лет, — говорит Папа очень серьёзно. — Еле оттащил!

— Па-па! — говорю грозно.

— Жоржик! — смеётся Мамочка. — Перестань! Нинуша, которая из Мадонн тебе больше понравилась — «Бенуа» или «Литта»?

– «Литта»!

— А в Петергофе вы были? — Ёлка только спросила и сразу испугалась, даже глазами заморгала.

— Да! — говорю гордо. — Мы там были. Папа рассказывал мне, как там было прекрасно и как там будет прекрасно! Я всё-всё видела. Да! — И я вдруг почему-то страшно радуюсь. — Папа, покажи, пожалуйста!

Папа вынимает из чемодана осколок, который я взяла на память, кладёт на стол, все смотрят, и у всех разные лица, потому что Анночка с Мишенькой ещё не понимают, что такое сейчас Петергоф!

— Мартышка взяла на память, — говорит Папа Маме.

Мамочка берёт его в руки, у неё начинает дрожать лицо.

Бабушка вообще закрыла лицо руками.

— А мы в «Норде» были! — говорю быстро. — Папка мне всё рассказал — и про чай с пирожным и с дядей Шурой, и про открытую машину, и про букет астр!

Мамочка улыбается Папе, у неё есть такая улыбка, только для него! А Папа тоже ей улыбается улыбкой, которая только для неё! И Бабушка улыбается.

— Тебе дядя Миша скрипку подарил? — опять улыбается Мама.

— Да! — говорю. — Самую лучшую дедушкину скрипку! И ещё ужасно много всего очень нужного к ней!

— Самая лучшая — «Маджини», а ты «Вильома» выбрала, — спорит Папа.

— Нет! — говорю очень уверенно. — У «Маджини» трещинка, так что о ней и говорить нечего!

Папа уехал на работу, все разошлись, а мы с Мамочкой сидим у них на кровати в спальне за буфетом.

— Мамочка, я так много хотела тебе рассказать, — говорю. — Но самое главное — это про Папу и про дядю Мишу.

— А что про Папу ты хотела рассказать? — улыбается Мамочка.

— Когда мы были в Ленинграде, он всё время, каждую минуту обо мне думал и заботился, но старался делать это так, чтоб совсем было незаметно. Понимаешь?

— Да! Он — удивительный!

Сидим молчим, Мамочка меня обнимает.

— Ты поцеловала дядю Мишу при встрече? — вдруг спрашивает.

— Конечно поцеловала! — удивляюсь я.

— И что он тебе сказал? — опять спрашивает Мамочка, но такое чувство, что она про это что-то знает.

— Он сказал очень странную вещь, — говорю. — «Неужели тебе не противно целовать такого старого пня, как я?»

— Да! — грустно кивнула Мамочка. — Он и мне всегда так говорит. А как они с Папой встретились?

— Как… — Я чуть не сказала, «как дураки», — как-то странно — стояли и жали-жали друг другу руки. Но зато, — радуюсь я, — они очень хорошо прощались! Так хорошо обнялись!

— Значит, он немножко оттаял от встречи с вами! — Мама улыбается, но так грустно это говорит. — Дядя Миша такой нежный, такой добрый, чуткий, он замечательный, но очень всегда был сдержан в проявлении чувств.

— А я, знаешь, Мамочка, никак не могла ему сказать, как я его люблю, как мы все его любим, но при прощании вдруг… сказала!

— Молодец! Как замечательно, что ты это сказала! — Мамочка так радуется, что я не могу рассказать ей последнее.

Поезд трогается, он стоит один, смотрит на нас так неотрывно, как будто хочет запомнить всё-всё навсегда, потому что больше нас не увидит. Он всё дальше и дальше!

Я не хочу её печалить.

А вдруг мне показалось?

Опять едем в лагерь, но путевок только две — бедная Анка, и я без неё скучаю, и она без меня. Но Мамочка сказала, что в будущем году она снимет дачу на всё лето — целых три месяца. Будем с Бабусей в лес ходить, на речку — все научимся плавать. Грибы и ягоды будем собирать. Мы с Анкой ужасно обрадовались!