— Несчастный случай. Никто ничего не видел, но позже я во всем разобралась. Достаточно было выбить бревна из-под днища, чтобы полопались тросы и обрушилась вся конструкция. Шарль вполне мог это осуществить, переодевшись грузчиком и испачкав лицо мазутом. На верфи рабочие без конца снуют туда-сюда с мешками, и каждый занят своим делом.

— Почему он тебя обвинял?

— Надеялся, что после смерти Матиаса я брошусь ему в объятия. Но я заявила, что ухожу. Тогда он обезумел. К тому же я почти уверена, что, обвиняя меня, он старался освободиться от угрызений совести. Осознав чудовищность содеянного, Шарль стремился об этом забыть. Последнее время он вел себя как ненормальный, нашей жизни угрожала опасность, так что выбора не оставалось. Мне удалось скопить немного денег и договориться с директором пансиона. Я хотела избавить тебя от влияния Шарля: в этом доме ты стал бы таким же сумасшедшим, как Леурланы.

Мать замолчала, наступила напряженная тишина.

— Почти все… — произнесла наконец Клер. — Семь лет жизни. Но эти годы тянулись бесконечно. Страх, все время страх, и муки совести. Шарль безнадежно испортил мне лучшие годы. Шарль и Матиас — оба. Они напоминали двух псов, которые грызутся, чтобы возглавить свору, до тех пор, пока не искусают друг друга до смерти. А я стояла между ними в ожидании, что они и меня разорвут с минуты на минуту.

— Брюз рассказывал о ружье… — вспомнил Жюльен.

— Да, ружье вымотало мне все нервы. После этого испытания война казалась пустяком, почти отдыхом. Странно, верно? Даже бомбардировок я боялась меньше, чем ружья Матиаса, когда он, спрятавшись за деревом, держал меня на мушке. Мне весь день приходилось проводить на улице под палящим солнцем, лишь бы он не заподозрил, что я побывала в спальне отца. Уж Матиас бы не промахнулся, а отец ни за что бы его не выдал — у Леурланов принято все улаживать между собой.

Теперь я о многом жалею: мне следовало уйти раньше, но я успела привыкнуть к обеспеченной жизни — удобства всегда расслабляют. Часть ответственности лежит и на мне — ведь я вскармливала их безумие! Никогда мне не удавалось почувствовать к ним настоящую ненависть — ни к тому, ни к другому. Вот чего мне не хватало — ненависти!

Была уже глубокая ночь. Жюльен понял, что Клер вот-вот замолчит. Испытал ли он облегчение? «Мать изложила свою версию, — звучал в его голове предательский голос, — но где доказательства, что она не лжет?»

На следующий день они вели себя так, словно ничего не произошло. В небе тесно, крыло к крылу, пролетали самолеты. Это были мощные четырехмоторные машины, очевидно, американские «летающие крепости», о которых столько говорили подростки в пансионе Вердье. Самолеты союзников даже на огромной высоте производили оглушающий шум, и казалось, что они несут с собой несчастья и смерть. Жюльен не испытывал радости, видя, как они углубляются на территорию Франции, — напротив, мальчика угнетала бесполезность его усилий: разумно ли продолжать работу, если первая упавшая бомба могла свести ее на нет в долю секунды?

Сидя возле матери, Жюльен долго, до боли в шее, наблюдал за перемещением бомбардировщиков. Им вновь овладело сомнение, и он принялся перебирать в памяти исповедь Клер, хотя и дал себе слово больше к этому не возвращаться.

На первый взгляд все было убедительно… Уж слишком убедительно. Не проходило неприятное чувство, что его обвели вокруг пальца. Как узнаешь? У Клер были годы, чтобы подготовиться к жалостливому рассказу, заново переписать историю, отведя себе роль жертвы… Она могла тысячу раз все повторить перед неминуемым объяснением с сыном. Вероятно и то, что в конце концов мать сама поверила в эту ложь…

Но Жюльена мучило другое — ни разу Клер не произнесла слов: «Ты — сын Матиаса». Он ждал, но они так и не были сказаны. Почему? Из стыдливости? Досадно. Конечно, они неизбежно вызвали бы смущающие обоих образы, связанные с интимной жизнью, однако уход в сторону сразу порождал новые гипотезы.

Может, этого не произошло потому, что она сама точно не знала? Потому что была любовницей старика и не могла с уверенностью говорить об отцовстве?

Мальчику захотелось положить рядом фотографии Матиаса и Шарля, рассмотреть себя в зеркале и сравнить со снимками. На кого из них он похож? Клер многое открыла, но еще о большем умолчала. В ее рассказе имелись пробелы, нестыковки. Начать бы сначала, как на допросе в полиции, но это невозможно. Мать опустила могильную плиту на свои воспоминания и уже к ним не вернется.

После полудня, не выдержав душевных терзаний, Жюльен сказал Клер, что собирается проверить расставленные капканы, и отправился на Совиную просеку. Ему необходимо было поговорить с Бенжаменом Брюзом. Цеппелина он не взял под предлогом, что пес распугает дичь.

Он чуть ли не бежал до самого дома скульптора. Под горку двигаться было еще труднее, он спотыкался, но скорости не сбавлял. Наконец, задыхающийся, в намокшей от пота и прилипшей к телу одежде, добрался до странной хижины однорукого. Был разгар лета, и даже под кронами деревьев держалась невыносимая духота…

— Опять ты? — неласково встретил его скульптор. — Думаешь, мне нужен ученик? Чему, по-твоему, я могу научить? Вырезать идолов для негров и туристов?

Но Брюз лишь делал вид, что недоволен. Жюльен видел по заблестевшим глазам калеки, что тот на самом деле рад его появлению.

Скульптор сидел на верхней ступеньке лестницы, ведущей в дом. На нем была та же рубаха, что накануне, и от него несло спиртным. Он еще не был окончательно пьян, но уже отяжелел, губы растянулись в блаженной улыбке.

— Видал? — с усмешкой произнес он. — Освободители! Сбрасывают бомбы наудачу, с высоты десять тысяч метров — боятся зенитчиков! Вот они и падают куда придется: на школы, больницы, церкви… Да они перебьют больше французов, чем немцы! Боши, те по крайней мере хоть ничего не ломали! Америкашки вместе с ростбифами — под предлогом, что хотят нас освободить, — превратят Францию в руины. Скоты! Нам от этого не оправиться, уж точно. Сегодня утром в деревне я видел беженцев из Нормандии, они говорили, что солдаты союзников, высадившиеся во Франции, стреляли по мирным людям, которые вышли их встречать. Слыханное ли дело! Вот увидишь, явившись сюда, они разделят Францию между собой: север англичанам, юг — американцам. Получается, мы просто сменили одного врага на другого.

Он хохотал, давая выход своей ярости, задыхался. Пустой рукав болтался на боку, притягивая к себе взгляд мальчика.

— Боши хоть были чистюли, — не унимался Брюз, — а эти грязные, как чушки. Армия ниггеров, деревенщина! Когда они нас завоюют, жизнь станет невыносимой. Скоро мне придется уносить ноги куда-нибудь подальше, на Таити, например, как Гогену.

Какое-то время он продолжал в том же духе, потом, удостоверившись, что бутылка пуста, попросил Жюльена сходить за другой. Это было дрянное вино, купленное из-под полы, притом разбавленное вдвое, и бывший скульптор должен был проглотить несколько литров, прежде чем достичь состояния желанной прострации. Пока Брюз с необычайной ловкостью извлекал зубами пробку, Жюльен принялся ему рассказывать то, что накануне узнал от Клер. Ощущения, что он предатель, не было: мальчик считал, что имел право установить истину, и это право позволяло ему использовать любые методы расследования.