Когда Пирс только расстался с Нью-Йорком, где долгое время жил, и перебрался в Дальние горы — не такая уж далища, но уж точно другой мир, — затеяно это было для того, чтобы написать собственную книгу: не художественную, а как бы историческую, потому что именно историком (как бы) он и был или претендовал на это звание; он и точно читал историю немалому количеству студентов и после Кентукки ничем другим серьезно не занимался.

Пирс был способен представить себя, так сказать, в третьем лице (а иначе не мог ни воображать свое будущее, ни строить планы) — как он живет и работает за городом, в безмятежной, по крайней мере, спокойной наконец-то обстановке после той комнаты смеха, где провел долгие годы. Чего он себе не представлял, это как сразу после прибытия сюда угодит в ту, прежнюю, историю, которая разматывалась себе и разматывалась среди холмов, пока он жил собственной жизнью и думал собственные думы где-то еще; словно ты сошел с какой-то тропы и думал, что навсегда, а вот она, по чистой случайности пересекает дорогу, которой ты следуешь теперь.

По чистой случайности.

А пригласил Пирса в Дальние горы его приятель и городской сосед, Брент Споффорд. В этих горах Споффорд рос, а потом вернулся сюда, прожив годы в городе и в Большом Мире, откуда Пирс продолжал время от времени снабжать его новостями, а Споффорд в ответ писал о времени года и о работе.

Споффорд нашел Пирсу прекрасную дешевую квартиру на Мейпл-стрит в Блэкбери-откосе. И когда наконец Пирсу была выдана выездная виза (такой ему тогда виделась его ситуация) и он приготовился и упаковался, Споффорд заехал за ним в Нью-Йорк на пикапе и вывез его с пожитками в горы, где в жизнь и в душу Пирса хлынули поразительные свобода и покой, а глазам явилась неземная красота, как бывает с закоренелыми горожанами, когда им случится посетить весной какой-нибудь славный городок на лоне природы.

Вначале Пирс собирался регулярно наведываться в Нью-Йорк, поскольку не мог себе представить, чтобы в маленьком городке нашлись все возможности и развлечения, к каким он привык. На самом деле он не побывал в Нью-Йорке, можно сказать, ни разу. Однако на следующий день после того, как дочитал рукопись последнего романа Крафта, Пирс неожиданно для себя упаковал самые необходимые вещи, позвонил в Нью-Йорк своему агенту, узнал расписание автобусов и приготовился ехать.

Он постоял в середине своей маленькой гостиной (думал, что все готово, а вот ведь нет: наличных недостаточно, в багаже нет зубной щетки, сердце переполнено), глядя в окно на неряшливый задний двор дома, где на втором этаже располагалось его жилье, и постепенно осознавая, что древний-предревний куст шиповника, привалившийся к изгороди между его домом и соседним, зацвел.

В марте, когда Пирс сюда приехал, это была всего лишь заплата в ограде. А теперь гляди-ка. Сам по себе, нетронутый, никем нелюбимый. Пирсу вспомнились большие кусты, спускавшиеся вдоль лужайки в Кентукки.

Грядет нечто совершенно иное.

Эта мысль… нет, не мысль, а понимание, внезапная убежденность, каких у него прежде никогда не возникало, акт ясновидения, извлеченный из июньского дня, роз и тиканья утекающего времени, — эта мысль не удивила его, и не взволновала, и не заставила испугаться. Это он вывел заключение, такое же простое и определенное, как ответ арифметической задачи; ему только было непонятно, какие данные, какие множимые или множители в нем копились, чтобы дать сейчас результат. Совершенно непонятно.

Что-то совершенно иное грядет к тебе, чего ты и вообразить себе не можешь; и иной дух зреет в тебе перед встречей с этим иным.

Он подождал еще, не двигаясь и затаив дыхание, словно поднял глаза, а на тропе перед тобой редкий зверь и ты боишься его спугнуть; но продолжения не последовало.

Немного погодя Пирс отвернулся от окна и повесил на плечо сумку, собираясь идти.

Автобус (Пирс отправился автобусом, потому что не имел машины, не научился водить и не получал прав) отправлялся от галантерейного магазинчика на Ривер-стрит, главной улице Блэкбери-откоса; напротив, на Блэкбери-Ривер, смотрели библиотека, трехэтажное здание бальных залов, бар и кофейня («Дырка от пончика»).

— Вот-вот будет, — заметила дама, которая продала Пирсу билет, и в самом деле, на окно магазинчика тут же упала тень подошедшего автобуса.

Пирс купил местный листок («Дальвидский глашатай») и одну из нью-йоркских газет; автобус при торможении зачихал и выдохнул облако дыма; дверца распахнулась, из нее ловко выскочил жизнерадостный водитель, и Пирс, вдруг ощутив странное нежелание, все же вошел внутрь.

Согласно первоначальной задумке, в книге Пирса речь должна была идти об историях: о том, как прежний мир, первоначально целый, распался и забыл себя и все же продолжал существовать в историях, афоризмах, фразеологизмах, складе ума, в детских стишках, смысл которых потерян.

Речь должна была идти о том, как в шестнадцатом и семнадцатом веках умами европейцев овладела философская система, корни которой уходили в далекое прошлое — она включала в себя алхимию, астрологию, греко-римский пантеон, симпатическую магию, теорию четырех стихий и четырех гуморов, а также побасенки, многажды пересказанные за тысячу лет. Когда из этой умозрительной вселенной зародилось то, что станет современной наукой, многим казалось, что это новая и мощная ветвь того же магического мышления. Наука не без труда утвердила себя как нечто отличное от магии, собственно, противоположное ей, а затем наука, со своими историками и эпигонами, принялась прятать свои корни, отрекаться от связей.

Однако старая система — дурной брат, тайный сообщник[143]— не исчезла, она продолжала жить в популярной культуре, в сказках и бесчисленных метафорах, которые мы употребляем через слово; ее история внедрилась по кусочкам в загадки, на которые мы наталкиваемся (натолкнулся Пирс) там и сям на чердаках и в подвалах обычного мышления.

Где находятся четыре угла мира? Кто эти лилейно-белые мальчики, одетые в зеленое?[144]Почему дней в неделе семь, а не девять или пять? Откуда взялись херувимчики, что украшают валентинки, и почему любви полагаются крылья? Каким образом чары музыки умиротворяют жестокую душу? Мировая история существует не в одном-единственном варианте: один — разумный и общепринятый, другой — скрытый, непризнанный и все же неистребимый, о чем ежедневно свидетельствуют наши речи и действия. Почему мы благословляем чихнувшего? Почему ангельских чинов девять, да и кто такие ангелы, откуда он и-то взялись?

Пирс знал все это и еще больше. Он знал, почему космос и косметика происходят от одного и того же корня, почему простуду выгоняют, а лихорадку морят. Ему было известно, отчего считается, что цыгане умеют предсказывать судьбу: потому, что они пришли из Египта, хотя это не так, а Египет славится искусством магии и тайными знаниями. Почему он этим славится. Пирс тоже знал; он хотел поведать историю: как в детстве откопал воображаемую страну, а потом оказалось, что она вовсе не воображаемая или, во всяком случае, выдумана не им одним.