И Марго, чувствуя, как опять оттаивают и теплеют — как живые? — деревянные, помнящие еще прикосновение рук ее мамы, перила — удивилась своей собственной улыбке, неожиданно скользнувшей на губы — следом за своим шепотом — заклинанием?: «…До осени… До осени…»

— Марго(12). Сентябрь. –

…До осени, как она и собиралась. Старуха дожила до осени, как будто наколдовав напоследок летних дней — до самого конца сентября. А в день ее смерти трава поседела в первый раз, прихваченная жестоким и особенно странным после вчерашнего теплого солнца, заморозка.

Старуха умерла на рассвете.

В бесцветный час между умирающей ночью и еще не рожденным утром. Когда небо, роняя пушистые клочья влажного тумана, так близко нагибается к земле, что его можно потрогать. Когда приснившиеся сны еще не потеряли свой цвет и реальность, и кажется, что их тоже можно потрогать — как небо…

Марго проснулась от старухиного взгляда.

В эту ночь она так и не ушла домой. А прогнать было некому. Старуха уснула, вдоволь напившись травяной горечи из глиняной кружки. И Марго устроила себе постель на деревянной лавке — напротив старухиной кровати.

Сны пришли почти сразу же. Прежние — страшные. Только почему-то в эту ночь у них не было полной власти над Марго. Они только приближались — мутными тенями, трогали влажно и зябко, как утренний туман, и снова отступали. А Марго вспоминала о спящей рядом старухе и совсем вырывалась из липких пальцев пугливых снов. Вслушивалась в дыхание старухи — еле слышное, как шелест сухих листьев в безветренную погоду. Потом роняла руку, ныряла дрожащими пальцами в теплую шерсть на загривке спящего возле лавки волка. Успокаивалась, и потихоньку снова начинала соскальзывать в липкий туман из бормочущих теней своих снов. Как будто в эту ночь умирающая старуха — и волк? — не подпускали Марго к ее снам. Или — не подпускали сны близко к Марго?

А на рассвете Марго проснулась от старухиного взгляда. Бесцветные утренние сумерки, похожие на туман из сегодняшних снов, растворяли старухино лицо в мутное пятно. Марго видела только черные глаза, такие ясные и яркие, как будто за угольной оболочкой затаилось — до поры до времени — так и не усмиренное пламя. На секунду Марго стало страшно. Страшнее, чем в самом живом и жутком из ее снов. Вдох застрял в сведенном судорогой горле. Она хотела что-нибудь сказать — и не могла. И они так и лежали молча какое-то время со старухой, глядя друг другу в глаза. А потом Марго заметила, что старухины губы шевелятся.

— Что? Что? — Марго соскочила с лавки, путаясь в одеяле, проклиная себя за глупый испуг. Волк завертелся у ног, вопросительно тыкаясь холодным носом в ладонь.

Ей пришлось наклониться к самому старухиному лицу, чтобы что-нибудь расслышать.

— …Бывают… бывают люди, которые родились не в то время и не в том месте… — голос был похож на шелест сухих листьев в безветренную погоду. Услышишь — только если очень захочешь услышать.

Она ведь уже говорила это… Где? Когда?

Да бывают. И за это их забивают камнями. Или прогоняют в разваливающуюся хижину среди леса. Умирать. За то, что они родились не в то время или не в том месте.

— Да, — согласилась Марго. «Ты говоришь про нас обеих, да?» — Да. Что тебе принести? Пить?

Старухина рука — почти невесомо — легла на ладонь Марго.

— Только девочка, — старухин шепот обжигал щеку; как будто огонь прятался не только на дне ее глаз, но и внутри дыхания. — Если очень долго идти… Если у тебя хватит сил, мужества и терпения… Ты можешь когда-нибудь найти — свое место, и свое время…

«А ты нашла?» — чуть было не спросила Марго. Не спросила. А старуха — услышала этот незаданный вопрос. Улыбнулась.

— Дорога петляет. Когда-то ты встречаешь в лесу плачущую девочку, и думаешь, что нужно было бы пройти мимо, потому что тебе не по пути… Ты слышишь крик о помощи, и не хочешь его слушать — потому что не хочешь ступать на незнакомую дорогу, на которой вязнут ноги. Тебе кажется, что приходится сворачивать — туда. куда не нужно. Но, может, только кажется? Дорога петляет… Но если очень долго идти…

Старухина рука бессильно соскользнула с ладони Марго, царапнула по одеялу. У Марго опять перехватило дыхание. Старухино лицо изменилось. Застыло неподвижной маской.

«Я ничего не знаю о ней», — с отчаяньем подумала Марго. «Даже ее имя. Я не знаю даже ее имя»

— Кто ты? — спросила она у превращающегося в мрамор лица с тускнеющими углями глаз.

— А ты?

Это был последний старухин вопрос, и последняя улыбка, так и замерзшая в уголках губ. Ответить Марго так и не успела.

Каждый год, в один и тот же осенний день, укладывая цветы на небольшой холмик за старухиной хижиной, Марго опять вспоминала этот вопрос. Она закрывала глаза, гладила теплую землю, стебельки травы, и ей казалось, что это старухина рука дотрагивается до ее пальцев. Легонько, почти невесомо. Приветствуя? Утешая? «Кто ты?» — опять спрашивала она у старухи. «А ты?» — отозвалась та.

Вопрос был прост. Наверное, ответ на него тоже должен был быть очень простым. Марго пыталась его найти. Подолгу разговаривала с невидимой старухой, в ворохе слов искала одно-единственное, сбивалась, возвращалась к началу. К вопросу.

А потом ей начинало казаться, что старухи на самом деле нет. Как будто Марго забралась в пустой дом, давным-давно покинутый хозяевами. Потрескивает старый пол, скрипит приоткрытая перекошенная ставня, и на каждый шаг и вопрос отзывается эхо. «Кто ты?» — «А ты?»…

Может быть, чтобы ответить, нужно было быть очень мудрым. Или глупым. от мудрости до глупости — полшага. Или от глупости — до мудрости? Как от лекарства — до яда.

Марго пыталась забыть этот последний незаконченный разговор со старухой. И забывала. Почти. До следующей осени…

— Марго(19) Август-

…До осени оставалась два шага… Время катилось…нет, бежало, торопясь, спотыкаясь и хохоча, подхватывая руками (в мягких кожаных перчатках для верховой езды) подол слишком длинной юбки, которая путалась в ногах и мешала спускаться по крутым ступенькам — совершенно так, как бежала Марго, торопясь на утреннюю прогулку с Владиславом.

Обычно Владислав уже ждал ее внизу — или в столовой, рассеянно перебирая клавиши фортепьяно (Марго раньше даже и не замечала, что этот сияющий и переливчато-смешливый инструмент скрывался в углу под какой-то пыльной старой скатертью… впрочем, раньше — раньше он