Однако это царство не вступало ни в одну из бесчисленных войн между Римом и парфянами, стараясь остаться вне схваток двух империй. Как бы жестоко ни сражались римские и парфянские войска, какие бы угрозы ни посылали друг другу властители двух колоссов, римские патриции все равно нуждались в шелке, пряностях и благовониях, а парфянским вельможам нужны были римские товары. А именно сюда, в Пальмиру, стекались караваны, и на базарах царило выгодное для всех сторон торговое перемирие.

В городе строились громадные храмы, театры, ристалища, бани, дворцы. Римская мода проникала в город, детям давались римские имена. Но главным храмом города все равно оставался храм Бела — местного бога, а дети вместе с римским получали и свое, пальмирское, аравийское имя. И, пожалуй, самым величественным местом в городе был не форум, как в римских городах, не акрополь, а базар. Он был велик, обнесен колоннадами, и лавки его были похожи на дворцы. Театр города был одним из самых крупных театров в Римской империи. А храм Бела с центральным залом уступал разве только храму Юпитера в Гелиополе. К храму вела гигантская колоннада: полторы тысячи колонн в десятки локтей высотой чередовались с прекрасными мраморными статуями.

Мераб остановился, чтобы перевести дыхание. Все то, о чем он говорил и что мгновение назад жило лишь в его воображении, сейчас обрело плоть и ожило, задвигалось, зашумело.

Юноша был настолько поглощен своими видениями и рассказом, что не замечал почти ничего из творимых им чудес. Более того, он протянул руку, как старается любой из нас взять со стола чашу холодной воды, — и рука его сжала сосуд из драгоценного синийского фаянса, и в самом деле наполненного ключевой водой…

— Остановись, друг мой, — не попросил, а почти взмолился Алим. — Дай нам насладиться прекраснейшим зрелищем, что видели когда-либо наши глаза!

— О нет, мой более чем заметный маг! Никогда я не ощущал в себе столько сил. И никогда столь многого не хотел достичь, как в этот более чем прекрасный день! Поэтому вам, мои друзья, придется запастись поистине морем терпения, дабы увидеть все то, что появится под этим небом еще до заката.

Шаги в глубину оживающего города давно уже сложились в сотни, а потом и в тысячи, превратившись для Алима в настоящую казнь. А Мераб почти бежал вперед и вперед, и глаза его горели, как у тигра, который увидел целое стадо коров. Продолжал Мераб и свой рассказ, забыв о том, что его спутникам может понадобиться отдых.

— Чудом уцелели великолепные гробницы Пальмиры. Они разбросаны по окрестным долинам. Некоторые из них — обширные подземелья; другие башнями возвышаются над иссушенной степью, достигая высоты в добрую сотню локтей. Гробницы разграбили, однако никакому вору не унести с собой больше, чем горсть, даже мешок серебра. Поэтому до нас дошли изумительной красоты портреты в пальмирских гробницах. И портреты эти рассказывают пытливому взгляду многое, о чем изображенные на них могли бы поведать сами.

Богатые пальмирцы заказывали свои портреты, когда еще были молоды. Затем портреты переносили в домашние святилища. Оригинал старел, дряхлел, но был спокоен: когда боги после его смерти захотят ознакомиться с внешностью отбывшего в царство мертвых, их взор не будет омрачен зрелищем старости и немощи.

— О Аллах всесильный и всемилостивый! — простонал Алим. Непонятно, что заставило его, мага, воззвать к повелителю всех правоверных, однако в возгласе этом было больше усталости, чем восторга.

— О да, мой друг, — а вот Мераб вовсе не устал. Он, казалось, становился все бодрее и, похоже, готов был повествовать обо всем еще сотни лет. — Алим, ты подал мне прекрасную мысль…

— Неужели ты хочешь соорудить усыпальницу с собственным портретом, мальчик?!

Мераб рассмеялся:

— О нет, всего лишь создать настоящую художественную мастерскую, дабы и художники, и поэты, и ткачи, и плотники могли не просто сооружать дома и ткать полотна, а творить дворцы и кроить прекрасные платья…

— Да ты поэт, малыш, — проворчал Алим.

— О да, мой друг, и, безусловно, поэты! Каждый поэт сможет читать свои прекрасные творения на любой из площадей города!

— …И получить тухлым томатом в лоб, ежели творение сие покажется прекрасным лишь ему одному.

Теперь словам Алима улыбнулась Хаят: вместе с безмерно увлеченным Мерабом ставший ворчуном бессмертный маг составляли замечательную пару, ибо стремление к великому хорошо лишь тогда, когда опирается двумя ногами на трезвый расчет.

— Пальмирцы не были воинами. Их знаменитые лучники были немногочисленны и в основном несли караульную службу. Иногда они уходили с римлянами в походы, но, как только пропадала в них острая необходимость, возвращались обратно. Они были данью, которую платила Пальмира за право богатеть. Это понимали и римляне, и парфяне. Но воинская слава дама весьма капризная, оружие совершенствуется более чем быстро, империи опрокидываются, а провинции, лишь ощутив аромат свободы, стремятся навсегда покинуть своих поработителей. Да и умертвить их при этом для верности…

— Мудро. И иногда более чем полезно. Однако я прервал тебя, малыш…

Мераб продолжал, похоже, так и не заметив, что его речь прерывали. Вероятно, он сейчас не услышал бы и рева зурны прямо над ухом.

— Более тысячи лет назад персидский царь Шаппур I захватил в плен императора Валериана, разгромил его легионы и захватил бо́льшую часть римской Сирии. Персидские войска подходили к пальмирскому оазису, и римляне обратились к его властителю Оденату с просьбой о помощи. Верный слову, Оденат собрал армию, выступил против персов, разгромил их и гнал до самых ворот персидской столицы Ктесифона. С богатой добычей пальмирские войска вернулись домой. Не в интересах Одената была затяжная война с Персией, ибо от нее выигрывали только римляне. Однако совсем избежать войны не удалось: оправившись от разгрома, персы вновь выступили против римлян, и одной из частей римской армии стала уже знаменитая армия пальмирская.

В благодарность новый римский император провозгласил Одената «устроителем всего Востока» — вторым человеком в Римской империи. Благодарность была вынужденной, так как римляне опасались, что, покинь их пальмирская армия, они потеряют свое влияние в Азии. Император Галлиен пошел и на то, что признал за Оденатом право называться не царем, а императором и сделал его равным себе. Кроме того, Оденат был объявлен командующим всеми римскими легионами в Азии. С этого дня он получил полную власть над Сирией, Аравией и даже Арменией. Пальмира стала первым городом в Азии — столицей Ближнего Востока.

Дружба с римлянами была недолговечной. Рим понимал, какую опасность таит признание равным себе властителя Азии, но отнимать титул и армию было не за что, ибо мудрости Одената хватало на то, чтобы не зариться на императорский трон и сохранять в целости Пальмиру, пользуясь заслуженной любовью всех жителей города. С каждым годом слово Одената значило все больше, росло и могущество этого мудрого царя. Рим уже не смел объявить его врагом. Оставался проверенный и испытанный путь — убийство…