И барон бросился в перелесок.

– Аа! Хорошо пошла, курва!

– Закуска у нас сегодня – типа «Я вас умоляю!» – доносилось от скатерки.

– Совсем Зиновьев допился, – пожал плечами Плениснер, прочитав депешу. – Он бы мне еще рецепт прислал, кислых щей…

– Ступай, голубчик! На словах вели передать, что все понял и принял к сведению! – махнул он посыльному, томящемуся в коридорчике канцелярии.

А тунгусы? А как же тунгусы, спросите вы? Неужели их не допустили пред ясные очи Фридриха Христиановича?! Ведь тунгус спит да видит, и все помнит, не забывает!

Но нет, их не допустили.

И, раз ни о чем не спросили, так и ладно.

А то б еще дознались, что они водку с русскими пьянствовали…

Ух, урус яман, яман!

Первый сон о Вере Павловне

Первые полгода в армии мыслей нет вообще. Им просто неоткуда взяться, а если и есть откуда, то некуда поместиться в забитой уставами и шугами дедов салабонской башке.

– Ррота… Стой, раз-два.

Рота маршировала на бетонке. Бетонка средь тунгусской тайги к обеду становилась черной от солдатских сапог.

Пекло неимоверно.

И… гнус! О, этот проклятый таежный гнус! Он же жалил и Беньовского…

Я зевнул. В комитете комсомола было прохладно и тихо. Лист ватмана пылился на столе. Ротную сатирическую стенгазету «Рашпиль», мною же и придуманную, чтобы не пылить по бетонке, я мог нарисовать за полдня. Ну, за день, чтобы не париться… Но я рисовал каждый выпуск неделю. А в остальные дни, спросите вы? Как же в остальные? Неужели маршировал?

– Нет, – отвечу я. – Рисовал ежедневный «Боевой листок». Собирал взносы, проводил политзанятия…

Скучно в канцелярии, тихо.

– Ррота… Шагом… Арш!!

О чем я думал, красивый, двадцатитрехлетний?

О ней, своей Дульсинее из села Абалаково, иже несть ни печали, ни воздыхания, иже не жнут, но сеют, и без вина пьяны бывают, ибо браги в каждой избе флягами, флягами. Ибо ждет она меня в полуденном мареве, отгоняя мошку журналом «Огонек», свернутым трубочкой.

Ждет, пока я уйду ночной тропой в самовол, и преодолею пятьдесят верст между нами на попутных КАМаЗах за три часа, и будут нега, и корчи, и шепот, сонное дыханье, трели соловья… И будет нам счастья целых полтора часа с небольшим, потому что обратного пути на тех же лохматых КамАЗах сквозь тайгу и ревность – те же три часа, и успеть надо в часть до подъема, и рисовать, рисовать, рисовать потом этот долбаный сатирический «Рашпиль»!

Я вздохнул и открыл сейф. Ключ от него я носил на шее. В сейфе лежали комсомольские билеты всей части. Приказ, снятый мною со стены у деканата.

Он гласил:

«Отчислить студента 4-го курса международного отделения факультета журналистики МГУ Воеводина И. В. за:

1. Академическую неуспеваемость.

2. Систематические пропуски занятий.

3. Аморальное поведение, повлекшее за собой частичное разложение коллектива».

И, главное, в жестяной коробочке – взносы. Я побренчал мелочью. Три рубля с гаком. Так. И еще семь рублей бумажками, их я прибрал давно и хранил на сердце, в военном билете.

Бутылка «Портвейна 777», «Три топора», по-народному, кило карамели «Снежок» и импортная яркая хусточка с попугаями, что так пойдет к ее нарядной наготе, нам обеспечены.

За все про все пятерка.

Пора в гарнизонный магазин.

О, как я стал взволнован!

История шахмат

«Король ходит на любое соседнее поле, которое не атаковано».

– Так. Нужна рокировка, – задумался Беньовский. – Я же все-таки король!

Он усмехнулся.

Король!

Сын венгерской баронессы и австрийского генерала словацкого происхождения, он не имел права – по законам австрийской империи – права на титул.

Не имел?

Плевать!

Он взял титул сам.

Какое дело ему, рыцарю и крестоносцу, до всяких условностей?

Рыцарь удачи и носитель креста расплат, он писал свою биографию набело, забывая перечитывать. Но и не внушал аборигенам старушки Европы и обитателям Азии, Африки и обеих Америк, что родился две тысячи лет назад в Месопотамии.

Не врал, что всю Столетнюю войну провел в седле.

Просто спокойно рассказывал, как еще ребенком сражался в Семилетнюю…

Лишенный отцом прав на наследство, он с оружием в руках освободил родовое поместье от зятьев, его захвативших.

И имел на это полное право – родитель свою волю на бумаге не зафиксировал.

Что в империи человек без бумажки?

Ничто.

Но императрице Марии-Терезе подобное самоуправство не понравилось. Может, потому, что ей не представили барона лично?

Всюду козни, интриги, сплетни… Но барон не унывал. И, пока его дело решалось во дворце, он лихо кутил в трактире.

– Ну что ты, голубушка… Конечно, женюсь… – шептал он аппетитной подавальщице, освобождая от тесного лифа дивные полушария. – Будешь баронессой…

– Баронессой… Ай! Осторожнее, господин барон… Я щекотки боюсь…

Его выслали в Польшу, где ему покойный дядя оставил небольшое имение.

Любому отставному капитану хватило бы уюта старого дома, осенних дымов, польского, явно уступающего украинскому, сала, месс по воскресеньям и любви соседок.

Но не барону.

Кровь тринадцати поколений рыцарей и бродяг туманила голову, разжигала страсть.

Мог ли барон не примкнуть к конфедератам, боровшимся против ставленника России Понятовского и Екатерины Второй?

Правильно, не мог.

Ему просто было скучно.

– Ходите, Винбланд! Уже пора!

Швед вздрогнул и машинально тронул ферзя.

Галиот «Святой Петр», ведомый беглыми каторжниками и ссыльными с Камчатки, приближался к Макао.

Обратного пути не было – после захвата Большерецка Беньовский отослал в столицу письмо, подписанное всеми участниками заговора, о том, что они присягнули насильно лишенному матерью власти царевичу Павлу и ее более царицей не считают.

Как поверили ссыльные, каторжные и местные такому же ссыльному – Беньовскому? Что еще, кроме обаяния, подкрепило прошедших огонь и воду людей, в их слепом доверии? Ведь они были не дети…

Письмо.

С печатями.

Письмо от императора Павла.

Настоящее.

И даже слегка помятое – шутка ли, сколько тысяч верст проделало оно на груди мятежного барона, от Петербурга до Большерецка.