— Но у тебя есть настойка опия, которую тебе вручил Нострадамус. Быть может, этого будет достаточно?

Фернандес де Агилар сидел в единственной комнате бывшего каменного храма, где повсюду висели изображения распятого Христа. Лучшего места для проведения операции найти не удалось — с одной стороны, это было освященное Богом место, однако главная причина состояла в том, что каменные полы и стены можно было держать в чистоте, как предписывал аз-Захрави перед серьезной операцией.

Но самое главное, внутри все было выкрашено в белый цвет, что создавало хорошее освещение. Два широких окна являлись источником света. По просьбе Оуэна часть крыши сняли, чтобы свет проникал внутрь еще и сверху, а внутри было не так жарко.

Никто не говорил про мозаичный пол с ягуарами, и Седрик Оуэн забыл о нем; все его внимание было приковано к пациенту. Де Агилар прижимал к груди укушенную руку, которая успела немного распухнуть, и, если бы не уверенность священника, они могли бы подумать, что его укусил москит.

Оуэн перечитал свои записки и покачал головой.

— Я не понимаю. Венера расположена благоприятно — а это важно для твоей карты, да и точка Фортуны находится в созвездии Скорпиона, в седьмом доме, лучшего не приходится желать. Тем не менее у нас нет того, что необходимо. У Нострадамуса имелся запас мандрагоры, но он дал мне лишь смесь мандрагоры с опием. Нам потребуется и то и другое. Кроме того, нужен лед: как писал аз-Захрави, данную операцию нужно проводить тщательно и без спешки. Твой разум и душа должны на некоторое время уйти. В противном случае мы превратимся в мясников или цирюльников-хирургов, которые полагают, что могут отсечь конечность за полминуты — в результате девять больных из десяти умирают. Я не стану делать ничего подобного.

— А я не стану просить тебя жить дальше с руками, обагренными моей кровью.

Де Агилар встал.

Он был лишь в свободных штанах Доминго, а сверху до пояса обнажен. Без золотой серьги в ухе его лицо обрело необычную пропорциональность.

Он подошел к столу, двигаясь с уверенной грацией умелого фехтовальщика; яд еще не начал действовать на его мозг и не повлиял на изящество движений.

— Мы выполним наш первоначальный план. Сначала пообедаем вместе, а потом проведем ночь на вершине башни, откуда будем наблюдать за великолепным восходом солнца. Я не знаю лучшего способа умереть.

— Фернандес, не теряй так быстро веру в меня.

Седрик Оуэн прижал ладони к лицу и с открытыми глазами принялся всматриваться в созданный им мрак. После некоторых усилий чернота превратилась в синеву, и возникла едва слышная песнь живого камня. Он потянулся к ней, но его отвлек шум в углу комнаты.

В ярко освещенной комнате священника, украшенной иконами и мозаикой, только в одном углу сгустились тени.

Оуэн успел опустить руки и увидел поднявшегося с пола человека в одеждах из светлого неотбеленного хлопка.

— Диего. Почему-то… я не удивлен.

Покрытый шрамами туземец поднял руку и коротко бросил:

— Подожди.

Затем он быстро вышел.

— Тигр заговорил, — с некоторым удивлением сказал де Агилар. — Я подозревал, что он на это способен.

— Мне было бы спокойнее, если бы он сообщил, что у него на уме, — задумчиво ответил Оуэн и высунулся наружу, чтобы посмотреть на полуденное солнце, но тут же повернулся к де Агилару. — Он отправился за священником. Если они предложат тебе соборование, ты согласишься?

Фернандес де Агилар посмотрел на тыльную сторону своей ладони.

— В данный момент я бы не стал отказываться. Если мы с тобой ошибаемся, а священник прав, это принесет мне пользу. Если же правы мы, а отец Гонсалес и церковь ошибаются, я не думаю, что это причинит мне существенный вред, разве что я немного замараю душу лицемерием, но сейчас меня это не особенно пугает. Я не так далеко зашел в своем неверии, чтобы… Отец Гонсалес! — Он вскочил на ноги. — Мы говорили о вас, и вы уже здесь, вы поспешили сюда. Грозит ли мне скорая смерть, если вы так торопитесь?

— Думаю, нет.

Громадной фигурой епископ Гонсалес Кальдерон заполнил дверной проем своего дома, точно бык стойло, но сейчас и его поведении появилась откровенность, которой они не замечали прежде.

— Диего решил, что вам кое-что нужно — растение, лекарство или нечто подобное, — то, что хорошо сочетается с опием, чтобы операция прошла успешно. Он не ошибся?

— Он совершенно прав, — ответил Оуэн.

— Хорошо, тогда мне все понятно. Я не был уверен. Священник быстро заговорил со своим помощником на диковинном, напоминающем птичьи трели языке туземцев.

Диего ответил на том же языке. Он даже взмахнул руками, чтобы подчеркнуть смысл своих слов. Глаза Диего метались между Оуэном, де Агиларом и обеденным столом, который принесли в комнату для проведения операции.

Отец Гонсалес поднял руку, требуя тишины.

— Мой помощник испытывает стыд из-за того, что такой благородный посетитель, как дон Фернандес, подвергается риску, в то время как он прибыл сюда, чтобы помочь жителям Замы. Он предлагает вам лекарство — возможно, «питье» будет более подходящим словом, — местный народ использует его, чтобы приблизиться к… Богу — так, как они его понимают. Прежде это питье никогда не предлагалось белому человеку, но он верит, что в сочетании с опием оно даст тот эффект, к которому вы стремитесь, и…

Диего прервал священника и о чем-то оживленно заговорил, глядя на Оуэна. Очень скоро священник также повернулся к врачу.

Когда Диего замолчал, чтобы перевести дух, священник сказал:

— Он хочет, чтобы вы знали: его предложение сделано без всяких условий, но оно последовало в том числе и потому, сеньор Оуэн, что вы сумели правильно понять смысл мозаики, которая показывает Конец Дней, а также привезли с собой в Заму нечто не названное и никем не виденное. Вам следует знать, что это… питье — не самое подходящее слово, но я не могу подобрать ничего лучше — используется только во время самых священных церемоний перед лицом Бога. Диего считает, что ваша попытка этого достойна, и верит, что вы понимаете суть предлагаемого вам. Это так?

Седрик Оуэн думал довольно долго — за это время он успел войти в контакт с голубым камнем и получил от него одобрение.

— Да, — наконец ответил он. — Я понимаю, о чем он говорит.

— О мой Бог… человек должен очень хотеть приблизиться к своей вечной душе, чтобы выпить это. Оно отвратительно.

— Как ты себя чувствуешь?

— Больным. Невероятно, чудовищно больным. Как в первый раз, когда оказался на палубе корабля в открытом море. Диего говорил, что так будет. Но еще и очень… умиротворенным. Сейчас мне кажется, что если меня не вырвет прямо тебе на сапоги, то я засну, даже несмотря на вид твоих черных каменных ножей, что уже само по себе настоящее чудо.