своим гостеприимством, необыкновенными празднествами. А во время торжеств окончательно сразил всех.

В день свадьбы во дворце дали торжественный бал, который, правда, продолжался всего около часа и на котором танцевали только полонезы.

Что же было потом? Конечно, первая ночь после свадьбы – таинство, которое принадлежит новобрачной паре. Быть может, так оно и было бы, и мы не прочли бы в «Записках Императрицы Екатерины II» того, что можем прочесть, не прочли бы, если бы всё случилось не так, как у юной великой княгини и великого князя. В «Записках…» императрица не скрывала ряда своих последующих связей и увлечений, но лишнего не допускала ни в единой строчке. Здесь же, говоря о первой ночи, которую принято именовать брачной, весьма и весьма откровенна: «Императрица повела нас с Великим Князем в наши покои; дамы меня раздели и уложили между девятью и десятью часами. Я просила принцессу Гессенскую побыть со мной ещё немного, но она не могла согласиться. Все удалились, и я осталась одна больше двух часов, не зная, что мне следовало делать: нужно ли встать? Или следовало оставаться в постели? Я ничего не этот счёт не знала…»

Вот на этой строчке хотелось бы задержать внимание читателей. Многие авторы пытались убедить нас, что принцесса София приехала в Россию чуть ли уже не прошедшей огни, воды и медные трубы. Иные даже заявляли, что рвалась она сюда, поскольку «очень любила гусар». Оставим на совести пасквилянтов их заявления. Но вот что вспоминала императрица о том, каковы её представления об отношениях мужчины и женщины были до свадьбы: «К Петрову дню весь двор вернулся из Петергофа в город. Помню, накануне этого праздника мне вздумалось уложить всех своих дам и также горничных в своей спальне. Для этого я велела постлать на полу свою постель и постели всей компании, и вот таким образом мы провели ночь; но прежде, чем нам заснуть, поднялся в нашей компании великий спор о разнице обоих полов. Думаю, большинство из нас было в величайшем неведении; что меня касается, то могу поклясться, что хотя мне уже исполнилось 16 лет, но я совершенно не знала, в чём состояла эта разница; я сделала больше того, я обещала моим женщинам спросить об этом на следующий день у матери; мне не перечили, и все заснули. На следующий день я, действительно, задала матери несколько вопросов, и она меня выбранила».

Полагаю, что сомневаться в искренности написанного, оснований нет. Ведь в тех главах «Записок…», где речь идёт об отношениях с Сергеем Салтыковым, Станиславом Понятовским, Григорием Орловым, императрица достаточно откровенна. Вот и в описании того, что с нею произошло после свадьбы она, судя по тону повествования, ничего не скрывает: «Наконец, Крузе, моя новая камер-фрау, вошла и сказала мне очень весело, что Великий Князь ждёт своего ужина, который скоро подадут. Его Императорское Высочество, хорошо поужинав, пришёл спать, и когда он лёг, он завёл со мной разговор о том, какое удовольствие испытал бы один из его камердинеров, если бы увидал нас вдвоём в постели; после этого он заснул и проспал очень спокойно до следующего дня… Крузе захотела на следующий день расспросить новобрачных, но её надежды оказались тщетными; и в этом положении дело оставалось в течение девяти лет без малейшего изменения».

Девять лет без изменений! Эту фразу Екатерина Алексеевна повторила затем, уже в 1774 году, в письме, адресованном Григорию Александровичу Потёмкину. А если точнее – именно с такой фразы и начато письмо, названное «Чистосердечная исповедь». Но всё это было через много лет.

Пока же необходимо заметить, что именно в те праздничные для всех, кроме Екатерины, дни она окончательно убедилась в том, что в личной жизни ей счастья ожидать не приходится.

Какими бы сложными ни были её отношения с матерью, но мать была и оставалась для неё самым близким и дорогим человеком, и предстоящий отъезд ещё более усугублял положение. «Со свадьбы моё самое большое удовольствие было быть с матерью, – признавалась Екатерина. – Я старательно искала случаев к этому, тем более что мой домашний уголок далеко не был приятен. У Великого Князя всё были какие-то ребячества; он вечно играл в военные действия, окружённый прислугой и любя только её».

В «Чистосердечной исповеди», адресованной Потёмкину в 1774 году, есть такая строчка: «…есть ли б я смолоду получила мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась». А ведь такие мысли родились у Екатерины не сразу, не вдруг – они выстраданы нелёгкой её жизнью в первые годы после замужества.

Казалось бы, что ещё надо – достаток, положение, колоссальные перспективы… Но недаром говорят, что «богатые тоже плачут». Люди великие считают богатством не то, что считают таковым князи из грязи. Екатерина не случайно увлекалась философией – именно в философии она находила мудрые мысли, созвучные со своими душевными чаяниями.

Тайна графа Румянцева

Немало тайн окутывало время правления императрицы Елизаветы Петровны, причём тайн, касающихся не только её подданных, но и судьбы самого государства. В предыдущих главах говорилось о тайне рождения и самого Ивана Ивановича Бецкого, и о его дочери, ставшей в православном крещении Екатериной Алексеевной. Покрыто тайной и венчание самой Елизаветы Петровны, и рождение её внучатого племянника Павла, в истории известного как Павел Петрович, а на деле, по крови, был он Павлом Сергеевичем. А вот тайна рождения Петра Александровича Румянцева, казалось бы, непосредственно к престолу не относится, но на самом деле всё выглядит так…

Разговоры о том, что наш великий полководец генерал-фельдмаршал граф Пётр Александрович Румянцев-Задунайский (1725–1796) был внебрачным сыном Петра Первого, ходили давно. Правда, в советский период в печати они распространения не получали. Но вот теперь даже в «Википедии» откровенно сказано:

«Пётр был единственным сыном графа Александра Румянцева… дочери и наследницы графа Андрея Матвеева. Поскольку его мать много времени проводила в обществе Петра Великого, ходили слухи, что молодой Румянцев был незаконнорождённым сыном монарха. Он был назван в честь правящего императора…»

И далее сообщается, что связь Петра с фрейлиной Марией Андреевной Матвеевой, происходившей из знатного рода, являвшейся внучкой знаменитого Артамона Матвеева, даже и не скрывалась. Мало того, Пётр, будучи ревнив до крайности – вспомним заспиртованную голову Монса, – не раз предупреждал свою возлюбленную, что выдаст её за «старого мужа». Ну в конце концов выдал за своего денщика Александра Румянцева, может и не очень старого, но всё же на 19 лет постарше её. Выдал в 1720 году, когда Александру