– Гитлер не побежит! – бухнул Филимон Прокопьевич и тут же спохватился. – Там без нашего ума обойдутся, должно. Война, она такая штука – раз на раз не приходится.

– Приходится, приходится, – стояла на своем бабка Ефимия, шаря рукой по полушубку в поисках пуговиц, хотя и была перетянута веревкой. – Нашу землю никто не одолеет. Нету такой силы, Прокопий Веденеевич.

– Эко! Прокопия спомнила!

– Обозналась? – И тут же перескочила на правнучку Апросинью: – Спомянется ей, Апросинье, ох, как спомянется! Как взяли на войну Алексея Никанорыча, так и отправила меня в Белую Елань. Сам-то Алексей Никанорыч – добрый человек, привечал меня, как родную матушку. И разговоры со мной вел, собеседования. И пропись сделал с моих слов про раскольников, как мы шли с Поморья в Сибирь с Филаретом-старцем. Царствие ему небесное, Филарету Наумычу. Записал и про Александра Михайловича Лопарева, как он бежал от стражников в кандалах. Спаси его Бог!

Заметив горящие свечки у икон, бабка Ефимия перекрестилась.

– Иль праздник какой? – спросила. – Свечечки-то горят.

Филя махнул рукой и тяжело опустился на лавку. Меланья Романовна смахнула слезы с щек.

– Спрашиваю, иль праздник какой? Я-то числа все перепутала. Не стало памяти.

– Сына убили на войне.

Бабка Ефимия глянула на Меланью Романовну и перекрестилась: царствие ему небесное. Спросила:

– Которого сына? Тимофея?

– Свят, свят! Што ты, бабушка! Не было у нас сына Тимофея. Один был у меня сын – Демид.

– Демид? Погоди, погоди! Тебя как звать-то? Степанида Григорьевна?

– Да ты што, бабушка? Степанида Григорьевна когда еще померла. Моя свекровушка. И Прокопий Веденеевич, покойничек, – свекор мой.

– Помню, помню, царствие ему небесное. Как же!.. Слышала, как он тайно радел с невесткой. Ай-я-яй!.. Не так он уразумел слово Писания. И сказано: «Вопль содомский и гоморрский поднялся и достиг неба. И сказал Господь Бог: сойду и посмотрю, точно ли так поступают грешники в Содоме и Гоморре, как о том вопль исходит от них ко мне? Так ли они погрязли в тяжких прегрешениях?»

«И послал Господь двух ангелов. Праведник Лот поклонился им и пригласил к себе в дом. «Государи мои, – сказал ангелам Лот, – войдите в дом раба вашего». А жители Содома явились к дому Лота и сказали: «Где люди, пришедшие к тебе? Выведи их к нам, и мы познаем их». Лот сказал им: «Не троньте моих гостей. Я вам дам своих дочерей, и вы делайте с ними, что угодно. Только людям сим не делайте ничего, так как они пришли гостями под кров дома моего».

Не послушались Лота содомовцы и стали ломиться в дом. Тогда ангелы ослепили их и жителей Содома всех ослепили. И старых, и малых. А Лота с дочерями и женой, яко праведников, увели из Содома, а на город обрушили пепел и серу горючую. Жена Лота оглянулась на город – и стала соляным столбом. И стал жить Лот на горе в пещере, и с ним две дочери его. И сказала старшая дочь младшей: отец наш стар, и нету человека, который вошел бы к нам по обычаю всей земли. Напоим отца нашего вином и переспим с ним…»

Меланья Романовна попятилась в угол, сгорая от стыда. Она все еще помнит и никогда не забудет, как читал ей Святое писание свекор Прокопий Веденеевич. Доколь же ей напоминать будут о таком грехе?!

Филимон Прокопьевич поднялся с лавки. Ох, как ему осточертели все предания про Лота!

– Погрелась, бабка? Иди.

– На другой день сказала старшая дочь Лота младшей…

Филимон Прокопьевич не стерпел дальнейшего. Подскочил к бабке Ефимии и, схватив ее под мышки, приподнял с табуретки:

– Говорю, обогрелась, иди. Наслышался твоих сказок, буде. И без того накликала на мой дом беду. Иди себе.

– Погреться бы мне. Остудина в теле. Видит Бог!

– Ступай к Авдотье Елизаровне и там грейся. Сродственница твоя.

– К Авдотье? Ведьма Авдотья-то. Истая ведьма. Прогнала меня.

– Тогда шуруй в сельсовет. Там разберутся.

– В Совет? И то! Дай руки-то погреть. С испару зашлись. Не помню, не помню, чтоб сразу после Покрова дня так лютовал мороз. Студено, студено на улице. Ту ночь провела в Таскиной. Добрые люди приняли хорошо. Как фамилия-то? Запамятовала. Еще сам хозяин читал мне газету про сраженье под Москвой. Говорит: Москву ни за что не отдадут Гитлеру. Я-то ему толковала, как в Москву заявился Наполеон и как горела потом Москва. Не верит! А все прошло на моей памяти. И наполеоновская война, и Севастопольская, и японская, и германская, и белые с красными. Еще про матушку покойную говорила, как она пришла из богатого княжеского дома в монастырь на Преображенское кладбище, чтоб спасти душу. И опять мне не поверил. Я толкую: были такие князья Дашковы…

– Были да сплыли, – подвел черту Филимон Прокопьевич, не чая, как выжить старушонку.

– И то верно, и князья, и дворяне, и сам царь. Все сплыли, как на земле не живши. Сколько перемен прошло на моей памяти? А тут вот Советы. Неслыханно, неслыханно. Ни в каком Писании про Советы не было сказано. Ни в бытии Моисеевом, ни в книгах Ездры, ни в книгах Царств…

– Ступай, ступай, – подталкивал Филимон Прокопьевич. – Давно помирать пора, а ты все еще шляешься по земле.

– Пора, пора. Чую смертушку. Сон такой видела. Амвросий праведный будто явился за мной. Взял так за руку и говорит: «Заждался я тебя, Ефимия, пойдем». И я пошла. И святой град Китеж там, на дне моря Студеного. Волжские раскольники толковали, будто град Китеж на дне озера. Врут, врут. На дне моря Студеного град Китеж. В том Китеже – Амвросий праведный и Лопарев там, возлюбленный мой. Ждет меня, ждет.

– Вот и ступай к нему, к возлюбленному своему. Ступай, ступай, пока ночь не пристигла.

– Зол ты, вижу, Прокопий. Каким был Ларивон, дед твой. Сам себя возлюбил, яко тварь ползучая свой хвост.

Филимон Прокопьевич вытаращил глаза.

– Спомянется тебе убиенный каторжанин! Вижу перст, занесенный над тобою. Вижу! – грозилась бабка Ефимия.

– Чо мелешь-то, старая? Совсем из ума выжила. Какой тебе Ларивон? И в памяти такого нету.

– Врешь! Врешь. Не отрыгнешься сам от себя. Борода-то огненная. Твоя, твоя.

– Мое прозванье – Филимон, бабка.

– Гореть будешь в геенне огненной – вспомянешь меня. И батюшка Филарет в могиле перевернется от грехов твоих. Крестом положил человека наземь, собакам стравил. Грех! Тяжкий грех! – вещала свое бабка Ефимия.

– О, Богородица пречистая! – взмок Филимон Прокопьевич. – Чо несешь-то непотребное, старая? Ступай, грю. И без тебя тошно.

– Пойду, пойду. В свою избу пойду. Может, кто живет в моей избе, не знаешь?

– В какой твоей избе?

– У поскотины, в роще. Иль запамятовал?

– Помилуй нас! Избу вспомнила. Ту избу твою еще белые сожгли.