— Ах, Бартимеус, — прошептала тень, — что же ты наделал?

— Ты опоздал, — прохрипел я, — опоздал!

Да, он опоздал. По всем клеткам что-то мерцало и шевелилось. Из каждой трещины и пролома сиял бледный белый свет. Он был тусклее, чем силовые линии, но зато приятный и чистый. И в каждом огоньке виднелось движение. Пленники сбрасывали свои искаженные, истерзанные обличья, избавлялись от всех жестокостей Земли. Они выскальзывали наружу из каждой клетки, крошечные завитки и язычки сияющей сущности, которые взмывали вверх, вспыхивали на миг — и исчезали.

Вот исчез последний, огонек надежды мигнул и угас, и тьма опустилась на клетки, на тень и на меня.

Я стоял во тьме и улыбался.

Недолго, ясное дело. Тень яростно взвыла, подхватила меня и принялась так трясти, так трепать, терзать и молотить, что мои чувства быстро отказали и мой разум несколько оторвался от мира. Так что я почти не слышал прозвучавшего под конец заклинания; едва ощутил, как могучая сила стиснула то немногое, что оставалось от моей сущности; едва почувствовал, как сдавили меня стенки моей хрустальной тюрьмы; почти не осознал, что расплавленный свинец уже запечатал выход наружу и что проклятие Хабы исполнилось и мое ужасное заточение началось.

Ашмира стояла рядом с филенчатой дверью, прислушиваясь, как затихают вдали мягкие шаги слуги. Когда все стихло, она попробовала дверь. Дверь была не заперта. Девушка приоткрыла ее и выглянула в коридор. В нишах мерцали масляные лампы, на стенах висели яркие ковры, блестели полы, выложенные плитками полированного мрамора. Поблизости никого не было. По крайней мере, никого такого, кого она могла бы увидеть.

Ашмира снова затворила дверь и, привалившись к ней спиной, окинула взглядом комнату для гостей, которую ей предоставили. Комната, по самым грубым прикидкам, была раз в пять-шесть просторнее, чем ее комнатушка в стражницком крыле в Марибе. Пол, как и в коридоре, был выложен замысловатым узором из мраморных плиток. Вдоль стены стояло шелковое ложе, роскошью не уступающее обстановке апартаментов царицы Балкиды. Теплый свет ламп озарял деревянные шкафчики; за двумя занавесками исходил паром таз с водой. На подставке у окна стояла статуэтка мальчика, играющего на лире, сделанная из полосок кованой бронзы; по странному виду и хрупкости статуэтки Ашмира поняла, что она, должно быть, очень древняя.

Оставив котомку на ложе, Ашмира подошла к окну, раздвинула занавески и влезла на подоконник. За окном холодно и ясно сияли звезды и круто уходила вниз дворцовая стена, у подножия которой виднелась россыпь скал и валунов на восточном краю иерусалимского холма. Девушка вытянула шею, разыскивая какие-нибудь выступы или соседние окна, куда можно было бы выбраться в час нужды, но ничего такого не обнаружила.

Ашмира втянула голову внутрь и внезапно почувствовала себя очень слабой. Она с утра ничего не ела. Одновременно с этим она испытывала холодное возбуждение: она опередила график, попала в Иерусалим за два дня до того, как истекло отведенное Саве время, она уже во дворце Соломона, и ненавистный царь где-то совсем рядом!

Если повезет, через несколько часов она предстанет перед ним.

Значит, надо подготовиться! Она стряхнула с себя усталость, спрыгнула с подоконника, подошла к ложу и развязала котомку. Не обращая внимания на свечи и одежду, запиханные на дно, достала два последних кинжала и присоединила их к тому, что уже был спрятан за поясом. Три кинжала лучше одного, хотя, вероятно, в этом нет необходимости. Должно хватить и одного удара.

Она оправила одежду, чтобы спрятать оружие, пригладила волосы и отправилась умываться. Надо выглядеть убедительно: милой и наивной жрицей из Химьяра, которая явилась просить о помощи мудрого царя Соломона.

Если он хотя бы отчасти похож на этого отвратительного Хабу, ее хитрость должна его успешно одурачить.

Завершив свой спуск ко дворцу, ковер волшебника остановился напротив больших двустворчатых дверей. Двери были закрыты. Они имели двадцать футов в высоту и были изготовлены из черного вулканического стекла, гладкого, ровного и блестящего. Шесть больших бронзовых петель соединяли их со стеной. Два бронзовых дверных молотка в виде извивающихся змей, кусающих собственный хвост, висели так, что человеку было не дотянуться; оба были длиннее руки Ашмиры. Над дверьми была устроена галерея с бойницами, украшенная рельефами из кирпича, покрытого синей глазурью, с изображениями львов, журавлей, слонов и ужасных джиннов.

— Прости, что вынужден был привести тебя к этому жалкому черному ходу, — сказал волшебник Хаба. — Но главный вход предназначен лишь для царя Соломона да еще для редких визитов подчиненных ему царей. Однако же я позабочусь о том, чтобы тебе оказали достойный прием.

Сказав так, он хлопнул в ладоши. Звук вышел слабый и отрывистый. Двери тотчас распахнулись вовнутрь, стремительно и бесшумно — видно, петли были хорошо смазаны. За ними, в сумраке просторной приемной, открылись две команды бесенят, которые деловито тянули канаты, отворяющие двери. Между ними, по правую и по левую руку, стояли ряды факельщиков, которые с помощью цепей поддерживали большие деревянные факелы, упирающиеся в специальные гнезда у них на поясе. На концах факелов плясало ярко-желтое пламя. Факельщики приветственно склонили головы и расступились; ковер двинулся вперед и опустился на мраморный пол.

Увы, к разочарованию Ашмиры, тотчас проводить ее к Соломону отказались. Вместо этого из темноты торопливо выступили слуги с мягкими голосами, которые отвели их с Хабой в высокую комнату с колоннами, устеленную шелковыми подушками, где улыбчивые, ясноглазые ребятишки — Ашмира сразу усомнилась, что это люди, хотя выглядели они вполне человекоподобно, — подали им чаши остуженного вина.

Следующие полчаса дались Ашмире едва ли не так же тяжело, как давешний бой в ущелье: долгая задушевная беседа с волшебником, который под влиянием вина оказывал ей все более настойчивые знаки внимания. Он заглядывал ей в лицо большими бархатными глазами, тянул к ней свои желтые руки — Ашмира с трудом сдерживалась, чтобы не отшатнуться. Хаба оставался снисходительно-любезным, однако на все просьбы о немедленной аудиенции у царя неизменно отказывал и на вопросы о том, когда же это можно будет устроить, отвечал уклончиво. Скрипя зубами, Ашмира продолжала изображать наивную девочку, забавляя его сбивчивыми словами благодарности и умасливая его лестью.

— Должно быть, царь Соломон воистину могуч, — тараторила она, — если ему служат такие могущественные люди, как ты!

Она склонила голову и сделала вид, что прихлебывает из кубка.

Хаба хмыкнул. Его возбуждение на миг поувяло.

— Ну да, ну да. Он весьма могуществен.

— О как мне не терпится поговорить с ним!

— Будь осторожна, жрица! — предостерег Хаба. — Он не всегда бывает добр, даже с прелестными девами, подобными тебе. Говорят, будто однажды, — и он машинально огляделся, — говорят, будто однажды одна из его жен, хорошенькая финикиянка, опоила его вином, когда они возлежали вместе на ложе. И когда он уснул, она попыталась снять с него Кольцо. Она уже дотащила его до второго сустава, когда Соломон пробудился от птичьего пения за окном. С тех пор финикиянка скитается в сосновых лесах Кедронской долины, белая сова с безумными глазами, чей голос сулит смерть кому-то из царского дома. — Хаба задумчиво пригубил вино. — Как видишь, Соломон бывает ужасен.