И дымка над холмом полого,

Прозрачно, призрачно дрожит,

Как знаменье, она лежит

На деревах под небесами,—

Таинственней, чем тайны сами…

И Скарлетт растерянно повторяла: «Ведь духи мертвых, что толпой, тебя при жизни окружали, и в смерти вновь тебя найдут…»

Да, жизнь кончается, наверняка это лето для нее – последнее…

Теперь она, как ничто другое, чувствовала это. А дальше…

Ей не хотелось об этом даже думать…

Нет, она никогда не боялась смерти – она подошла уже к той возрастной черте, когда боязнь сменяется равнодушием…

Она лишь иногда спрашивала себя: «Интересно, встречусь ли я там с Мамушкой?.. С мамой, с отцом, с его братьями?.. С Эшли?..»

Скарлетт никогда не боялась смерти – она боялась только короткого момента умирания; он всегда представлялся ей каким-то омерзительным падением в компостную яму. И если она о чем-нибудь и жалела, то только об одном – что в этот момент Ретта наверняка не будет рядом с ней…

Восприятие Скарлетт в эти жаркие августовские дни обострилось до последнего предела – по ночам ее неотступно преследовали тяжелые видения…

Но почти в каждом из них присутствовал Ретт – не тот, замкнутый, чужой и далекий, которого она видела каждый день, а тот, к которому она так привыкла, которого до сих пор любила всей душой…

Иногда ей грезился тот самый кошмар, который она видела за день до того, как примирилась с Реттом, – тогда ей казалось, что окончательно, на всю жизнь…

Она медленно идет по какому-то темному лесу, но теперь это уже не лес, а болото…

Скарлетт увязает в нем, медленно и неотвратимо – она знает, что сделав еще несколько шагов, погибнет, но тем не менее идет, идет и идет, все дальше и дальше… Вокруг нее нет ничего твердого, ничего устойчивого, на что можно было бы опереться. Будто бы кто-то невидимый тянет ее вниз за ноги…

О, как страшно, когда ты медленно погружаешься в эту густую жижу…

Наверняка, умирающий человек испытывает что-то такое же…

Боже, она сейчас погибнет!..

Тогда, в Атланте, ей приснилось, что ее спасает Ретт… Но теперь, сколько бы не искала Скарлетт глазами своего любимого, она нигде не находила его…

Иногда ей грезилось, что из ночной темноты на нее смотрят два блестящих бусинки-глаза, точно таких же, как у этого горностая…

Скарлетт просыпалась, судорожно вскакивала с постели и думала, что вновь осталась одна…

Одна, одна, одна…

Опять одна…

Одна вчера, одна сегодня… И завтра она наверняка будет одна…

Какое страшное слово!..

Наверное, это действительно ее судьба – всю жизнь быть одной.

Бесконечная череда одиноких вечеров и кошмарных ночей, проведенных среди смятых простыней, череда тягостных раздумий и разочарований…

Перед глазами проносятся какие-то образы, ослепительно яркие, безумные; они меркли оттого, что были ярки, и свинцовый мрак заволакивал память…

Да, скоро все это кончится..

* * *

Однажды, после обеда, проведенного вместе, когда Ретт, вопреки обыкновению последних недель, показался Скарлетт резковатым и даже грубым, на нее внезапно нахлынула волна гнева – настолько сильная, что Скарлетт просто не могла сдержать себя…

Ее рациональный ум внезапно восстал против тех мечтаний и пустых переживаний, которым она бесконтрольно предавалась вот уже несколько месяцев и опасность которую когда-то определила для себя – да, Скарлетт превосходно знала, что в ситуациях, подобной этой, ей ни в коем случае нельзя расслабляться…

Да и потом – для чего все это надо?..

Все эти бесполезные воспоминания, все эти мечтания, все эти слезы в ночную подушку…

Скарлетт знала, что приступы острой черной тоски находят на нее с наступлением темноты…

Долой ночь!..

И она бежала от взгляда огня, пылавшего в камине, от коварного нападения ночи, спускавшейся на Телеграфный холм…

Все, хватит!..

Надо, наконец, показать всем, и Ретту – прежде всего! – что она, Скарлетт О'Хара Гамильтон Кеннеди Батлер – не какая-то размазня, а настоящая женщина, такая, какой все ее привыкли знать!..

Да, надо показать, что у нее, наконец, есть гордость!..

Она подняла голову и посмотрела на часы, висевшие над дверью – половина восьмого вечера.

«Что ж, – подумала она, – самый раз… В такое время он обычно сидит в своем кабинете, дрессирует в своем горностае те качества, которые не смог выдрессировать во мне… Наверняка он не ожидает, что я приду сейчас к нему… Что ж, это и к лучшему…»

Скарлетт, подойдя к зеркалу, быстро причесалась, привела себя в порядок (она всегда была убеждена, что женщина должна оставаться женщиной в любых ситуациях) и пружинистым, решительным шагом направилась в сторону кабинета своего мужа…

Ретт, сидя за письменным столом, просматривал какие-то бумаги. Вид у него был озабоченный…

Дверь отворилась – Скарлетт буквально влетела в его кабинет. Ретт изумленно обернулся – его поразило даже не то, что она вошла без стука (Скарлетт стучалась даже тогда, когда их отношения с Реттом еще не дошли до такого критического положения), а то, что она вошла вообще…

Отложив бумаги, Ретт изумленно произнес:

– Скарлетт?..

Она безо всяких церемоний (а какие, собственно, могут быть церемонии с мужем, с человеком, с которым столько было пережито?!..), уселась напротив него, на кушетке… Горностай – с торчащими полупрозрачными усиками, сытый, откормленный за это время, – метнулся под шкаф, возмущенно махнув хвостом… Скарлетт не обратила на зверька никакого внимания…

Ретт немного пришел в себя.

– Скарлетт?..

Она улыбнулась.

– Да… На твоем месте я не стала бы задавать подобных вопросов – они звучат по крайней мере глупо… Ты что, уже забыл, как меня зовут?..

Ретт явно не ожидал такого поворота событий… Он с нескрываемым удивлением смотрел на свою жену.

Наконец, понемногу успокоившись, он небрежно улыбнулся и произнес:

– Я действительно удивлен, но…

Скарлетт не дала ему договорить – направляясь в этот кабинет, в это логово отшельника, она твердо решила сразу же взять инициативу в свои руки и не выпускать ее до самого конца разговора.

– Удивлен?..

Голос ее звучал непривычно резко.

– Да…

– Хотя, – продолжила Скарлетт, – хотя, если хорошо разобраться, удивляться должна я…