26 июля, в то время как армия двинулась и вышла из Кобленца, герцог Брауншвейгский издал манифест от имени императора австрийского и короля прусского. Он упрекал тех, кто насильно захватил бразды правления во Франции, в нарушении правильного порядка и ниспровержении законного правительства, в ежедневно возобновляемых покушениях и преступлениях против короля и его семьи, в произвольном лишении прав собственности германских князей в Эльзасе и Лотарингии и, наконец, в том, что они переполнили всякую меру терпения, объявив Его Величеству императору войну и напав на его Нидерландские провинции. Герцог объявлял, что союзные государи идут во Францию, чтобы прекратить там анархию, пресечь нападки на трон и церковь, возвратить королю безопасность и свободу, которых его лишили, восстановить его законную власть. В соответствии с этим герцог возлагал ответственность во всех беспорядках до прибытия союзных войск на Национальную гвардию и городские власти и требовал, чтобы они вернулись к своей прежней верности королю. Он говорил, что все жители города, осмелившиеся защищаться, будут немедленно наказаны как бунтовщики по всей строгости военных законов, а их дома разрушены или сожжены; что если Париж не возвратит королю полной свободы и должного уважения, то, по решению союзных государей, члены Национального собрания, советов департамента, округа, городское управление и Национальная гвардия будут лично отвечать своими головами и будут судимы военным судом без надежды на помилование. Если будет произведено нападение на дворец или король подвергнется оскорблениям, то союзные государи отомстят за это примерным и навсегда памятным образом, предав Париж войскам на разграбление и разрушив его до основания. Герцог, наконец, обещал в случае немедленного повиновения парижан приказаниям коалиции, что союзные государи будут ходатайствовать перед Людовиком XVI о прощении всяких их вин и заблуждений.

Этот напыщенный и нетактичный манифест, не скрывавший намерений ни эмиграции, ни Европы, обращавшейся к великому народу свысока тоном приказания, возвещая ему открыто все бедствия вторжения и сверх того мщение и деспотизм, возбудил общее народное восстание. Более чем что-либо он ускорил падение монархии и помешал успеху коалиции. С одного конца Франции до другого раздавался один крик, одно желание — сопротивляться; на тех, кто не разделял этого желания, смотрели как на врагов родины и святого дела ее независимости. Народная партия, поставленная в необходимость победить, не видела иного средства, кроме устранения короля, для чего надо было объявить его лишенным престола. Но каждый в этой партии хотел добиться этой цели по-своему: жирондисты постановлением Собрания, народные вожди — восстанием, Дантон, Робеспьер, Камиль Демулен, Фабр д'Эглантин, Марат и т. п. составляли еще не сложившуюся партию, которую только революция могла вынести из народной среды в Собрание и муниципалитет. Впрочем, они были настоящими вождями готовящегося движения низших классов против среднего сословия, к которому принадлежали жирондисты по своему положению и привычкам. С этого времени начались несогласия между желавшими уничтожения двора на основании существующих законов и стремившимися осуществить это с помощью народа. Эти последние не могли терпеливо выжидать результатов медленных прений. Волнуемые всеми революционными страстями, они решились на вооруженное восстание, к которому уже давно открыто готовились.

Это предприятие было несколько раз намечено, но всякий раз отлагалось. 26 июля должно было вспыхнуть восстание, но оно было плохо задумано, и Петион остановил его. При вступлении в Париж марсельских волонтеров, идущих в Суасонский лагерь, жители предместий должны были встретить их и двинуться вместе с ними ко двору. Но это восстание тоже не удалось; однако, прибытие марсельцев ободрило заговорщиков в столице, так как они имели уже совещание в Шарантоне, с предводителями волонтеров, о низвержении трона. Городские кварталы сильно волновались; прежде всего вспыхнул мятеж в Моконселе, о чем дано было знать в Собрание; в клубах обсуждали вопрос о низложении короля, и 3 августа мэр Петион явился в Законодательное собрание с этим требованием от имени городского управления и секций. Прошение было передано в экстренную Комиссию двенадцати. 8 августа обсуждался вопрос об обвинении Лафайета. Большинство, с опасностью для себя, собрав остатки мужества, горячо защищало его; он был оправдан, но всех, подававших голос за него, при выходе из Собрания народ провожал оскорблениями и свистками.

На следующий день волнение умов было чрезвычайно; Собрание узнало, благодаря многочисленным письмам депутатов, что накануне, при выходе из Собрания, им угрожали смертью за то, что они подали голос за Лафайета. Воблан объявил, что целая толпа ворвалась в его дом и искала его. Жирарден воскликнул: „Никакие прения невозможны без полной свободы мнений. Объявляю выбравшим меня, что я не могу обсуждать дела, если Законодательный корпус не обеспечит за мной свободу и безопасность“. Воблан требует настоятельно, чтобы Собрание приняло более действенные меры для уважения закона. Он настаивает также, чтобы марсельские волонтеры, поддерживаемые жирондистами, были отправлены без замедлений в Суасон. Во время этих прений президент получил записку от министра Жоли. Тот извещал его, что зло приняло крайние размеры и народ готов на все. Он отдавал отчет о совершенных накануне насилиях, не только относительно депутатов, но и многих других лиц. „Я донес, — писал дальше министр, — об этих преступлениях в уголовный суд, но законы теперь бессильны. Честь и совесть заставляют меня объявить, что без немедленной помощи Законодательного собрания правительство перестанет считать себя ответственным“. Во время этих перипетий приходит весть, что секция Кенз-Вэн заявила, что если Собрание не объявит в этот же день об упразднении трона, то в полночь ударят в набат, соберут народ и нападут на дворец. Это решение было передано всем сорока восьми секциям, и все, за исключением одной, приняли его. Собрание потребовало прокурора-синдика департамента, который указал на полное свое желание при полном бессилии остановить восстание. Вызвали мэра, сказавшего, что если секции захватили верховную власть, то он может влиять на народ только убеждением. Собрание разошлось, не приняв никаких мер.

Мятежники назначили 10 августа днем своего нападения на дворец. 8 августа марсельцы были переведены со всем своим оружием, пушками и знаменем из своих казарм на улицу Бланш, в монастырь кордельеров. Они получили пять тысяч боевых патронов, розданных им по приказанию полицейского управления. Центром восстания было предместье Сент-Антуан. Вечером, после бурного заседания, якобинцы отправились туда, и восстание было тотчас организовано. Было решено сменить управление департамента, арестовать Петиона и, чтобы снять с него всякую ответственность, освободить его от обязанностей и заменить городское управление муниципалитетом из мятежников. Агитаторы направились сейчас же по кварталам предместий и в казармы бретонских и марсельских волонтеров.

Двор был предупрежден за несколько времени об опасности и приготовился к обороне. Может быть, он надеялся не только устоять, но даже восстановить свое прежнее значение. Внутренность дворца была занята швейцарцами в числе восьми или девяти сотен, офицерами распущенной гвардии и целой толпой дворян, приверженцев короля, явившихся вооруженными пистолетами, шпагами и саблями. Главный командир Национальной гвардии, Манда, явившись со своим штабом для защиты дворца, отдал приказ вооружиться батальонам, наиболее преданным конституции. Министры были во дворце с королем. Прокурор-синдик департамента явился туда же по приказу короля, потребовавшего к себе также и мэра Петиона, чтобы узнать о положении дел в Париже и получить его согласие отвечать силой на силу.