– Мать твою Исиду! Я ж тебя знаю! Соловей из Сыскного приказа! А что ко мне пожаловал? От своего боярина или как?

– Или как, – промолвил Соловей, широко ухмыляясь. – Боярин-то мой ни при чем, что с тебя взять боярину? А я вот возьму. Ох возьму, сотник!

– Чего тебе надо, живодер? – спросил Хайло, свирепея от такой наглости.

– Вишь, баба твоя мне приглянулась! – Соловей крутанул саблей в сторону окна. – Красотуля! Должно, сладка в постельке-то! Себе ее заберу, будет меня тешить. Вот и пришел за ней с молодцами… Ты их не трожь, сотник, они тут ни при чем. Дело между нами решится.

– Чтоб осел помочился на мумии твоих предков! – буркнул Хайло на египетском. Потом перевел на русский: – Сука ты разбойная! Я тебе устрою потешки! В деревянный ящик ляжешь!

– Чего зря лаяться? Давай-ка лучше железом позвеним. – Соловей изготовился к атаке, но вдруг отступил и оглянулся на своих людей. – Я, молодцы, с сотником позабавлюсь, а вы соседушек кончайте. Всех! Дело-то вон как повернулось… Не нужны нам теперь свидетели.

У мыловара трое ребятишек, у купца – двое да старуха-мать, вспомнилось Хайлу. Ярость его остыла; он уже понимал, что Соловей, проклятая душа, врет и на Нежану видов не имеет, не за ней пришел, а за чем-то другим, и, вероятно, по указке Чуба. Сотник – невеликий чин, но все же не та персона, чтобы дом его громить и жену воровать! У сотника люди оружные под началом; соберет их, изловит Соловья-охальника со всеми его молодцами и живьем в землю закопает. А потому любовные страсти липой пахнут, здесь дела другие, прямо из Сыскной Избы. Но как бы те дела ни повернулись, к какой бы пользе государственной ни шли, купец с мыловаром тут ни при чем. Тем более ребятня соседская.

– Чурила! – позвал сотник, не спуская глаз с противника. – Стреляй, Чурила! Клади злодеев! Чтоб ни один не ушел!

Метнувшись в сторону, он достал саблей парня с топором и едва успел подставить клинок под удар Соловья. Тут же грохнули выстрелы; с крыльца звук катился гулкий, густой, под изгородью резко и злобно тявкали пистолеты. Пуля взбила воздух у виска Хайла. Подскочив к врагу, он ухватил его за правое запястье и повернул спиною к воротам. Лучшая защита – тело противника… Соловей тоже вцепился в его руку, и пока шла перестрелка, они, оскалившись, ломали друг друга, глядели глаза в глаза, дышали рот в рот. В горле у Соловья клекотало, он шипел: «Кожжу ссдеру ссотник… на ссапоги… ссучку твою… в ннужнике рразложу…» Хайло молчал, чувствуя, что он сильнее, – врагу никак не удавалось подставить его под выстрел. Но вскоре пальба прекратилась, и Чурила выкрикнул:

– Виноват, старшой, удрал один поганец! Зато остальные-прочие ножки раскинули. Так что кончай гада, не сумлеваясь!

Хайло оттолкнул противника и заработал саблей. Звон поднялся над двором, и казалось, что гремящие звуки яростной рубки слышны по всему Киеву, а может, и по всей земле, от Днепра до Зауралья и дальше, до самых Курильских островов. Но это, конечно, было иллюзией; слышали тот звон лишь соседи да Чурила с ребе Хаимом, да еще Нежана – стояла она у окна, глядя на схватку с побелевшим лицом. Но сотник на нее не смотрел; враг был сильный, и жизнь Хайла висела на кончике сабли.

Раз, другой и третий они обошли вокруг двора, то обмениваясь ударами, то расходясь, чтобы вдохнуть побольше воздуха, отереть испарину со лба и оглядеться. Увиденное, должно быть, Соловья не радовало – семь его приспешников лежали мертвые, кто с пулей, кто с раной от сабли, а у крыльца стоял Чурила с винтарем в руках. Стоял, усмехался, покачивал ствол, и было ясно: чем бы схватка ни кончилась, а Соловью живым не уйти. Понимая это, он лишь яростно скалился да пытался порезать Хайла, пусть не на смерть, так хотя бы кровь пустить. Пару раз достал – ребра слева и плечо, но и у него сермяга была распорота, на груди отметина алая да царапина под коленом, так что в сапоге уже хлюпало.

Заметив, что враг хромает, Хайло изловчился, отбил его клинок, резанул бедро и отскочил на несколько шагов. Рана была серьезная. Лоб Соловья покрылся смертным потом, его закачало; штанина быстро пропиталась кровью, и он, похоже, не мог ступить на раненую ногу.

Поглядел на него сотник и сказал негромко:

– Не сдерешь мою кожу на сапоги, живодер. А я вот над тобой глумиться не стану, отвезу с ублюдками твоими боярину, пусть хоронит. Только скажи, зачем явился? Жена у меня и впрям хороша, да не девка уж молодая, тридцать семь весен разменяла. Не верю, что ты на нее польстился. Так кто тебе нужен? Говори!

– Иудей, – раздалось в ответ, – иудей… мешает очень…

– Ну, вот и правда, – молвил Хайло. – За то умрешь скорой смертью.

Шагнув к Соловью, он вонзил клинок меж ребер, в сердце. Потом вытер лезвие о сермягу, бросил саблю в ножны и повернулся к соседям. Их бледные лица маячили над изгородью, купец держал в трясущейся руке наган, мыловар – вилы, а мыловарова жена – сковороду. Кирьяк тоже был тут, в обнимку со здоровым колом.

– Расходитесь, – сказал Хайло. – Воры пришли, хотели пограбить нас, да не на тех напали. Расходитесь, люди добрые! А ты, Кирьяк, останься. На Торжище сбегаешь, за подводой. Потом мертвяков отвезешь, куда я скажу.

– Это мы завсегда и с радостью, – произнес Кирьяк. – Одначе таких страхолюдин возить тверезым никак нельзя. Тут помутнение будет. – Он покрутил пальцем у виска.

Сотник повернулся к крыльцу. На ступеньках сидел Чурила, размахивал руками и объяснял ребе Хаиму, какого вора он в лоб приложил, какого в печенку или в иное место. Ребе слушал, кивал и бормотал молитвы. А на крыльце, в холодном лунном свете, стояла бледная Нежана. Стояла, стиснув руки, и глядела на двор, заваленный трупами.

Вот и к нам пришла смерть, как на Дворцовую площадь, подумал Хайло. А вслух сказал:

– Очнись, ласточка моя, и вынеси соседу крепкого. Побольше неси! Чтобы двор нам убрал и в разуме не помутился.

* * *

Вольным атаманам Вовк Ильич не доверял. Они, за редким исключением, были жадны, женолюбивы, пристрастны к спиртному и плохо управляемы. Однако без их поддержки не представлялось возможным поднять бунт во всех концах Руси и захватить столицу. Вовк Ильич был реалистом, в отличие от Марка Троцкуса с его фантазиями. Как реалист и прагматик, он понимал, что рабочим дружинам взять Киев не по силам и дело, очевидно, кончится еще одной бойней у государева дворца. Ergo[22], как говорили лытыняне, необходим союзник, чтобы держать атаманов в подчинении и направлять их к революционной пользе. Иначе все кончится хаосом и грабежами.

В союзники Вовк Ильич выбрал Емелю Пугача. По многим причинам: Пугач был поумнее остальных, собрал крупное войско из беглых казаков и крестьян, и его отряды казались наиболее боеспособными. Во всяком случае, государевы воеводы справиться с ним не могли, и в своем уделе Пугач считался полным владыкой: жег бояр, вешал сборщиков дани и раздавал чины и звания своим приверженцам. Себе он присвоил титул князя-наследника, утверждая, что государь Владимир – его отец родной, а матушкой-де была некая прачка из Рязани, которую князь осчастливил прямо у корыта. Но после бесед с гонцами большаков Пугач согласился, что княжий титул – пережиток прошлого и гораздо почетнее стать революционным генералом. Это решение служило доказательством его здравого ума; хоть Пугач академий не кончал, но быстро понял все преимущества социализма. В результате его войско стало Первой революционной армией, чьи передовые полки были уже в тридцати верстах от Киева. Собственно, они стояли там, куда добрался тайный римский транспорт, и в данный момент вооружались на деньги латынян.