Сержант Гюжан обратил на нас внимание. Он в нас ненавидел двух буржуа. В нем проснулось старое недоверие якобинца.

Я ушел, повторяя: «плохо дело, плохо».

— Молчать! — грубо крикнул сержант. — Откуда берутся такие типы?! У вас уже поджилки трясутся?!

Я был удивлен этим нагоняем. Но тотчас, сделав над собой усилие, я отдал ему должное, этому сержанту. Ну, еще бы! Он ведь меня хорошо знает! Он прекрасно изучил меня зимой в казармах. Я был зябкий буржуа, лодырь и пессимист.

Я смотрел на Гюжана с завистью и опаской. Косая сажень в плечах, с огромным туловищем на коротких изогнутых ногах, этот ремесленник из Бордо на мгновение показался мне чем-то вроде сторожа на каторге.

Вскоре мимо обоза проплыл весь полк. Я был охвачен тревожным любопытством. Полк выглядел по-новому и казался странным. У него был озабоченный и растерянный вид. Едва успел он ввязаться в бой и стал наугад стрелять в неуловимого неприятеля, как его сразу же отозвали, и он подчинился.

Клод прошел близко от меня.

Я окликнул его. Он взглянул на меня и сделал жест, обозначавший:

—-Ты не можешь себе представить, что это было!

Его движения были взвинчены и беспомощны. Между ним и мною было то расстояние, какое отделяет мертвого от живого или живого от мертвого.

Так как наш взвод не участвовал в бою, нас вечером послали в передовое охранение за лесок.

— Но когда вы проходили мимо него, разве вы ни о чем с ним не говорили? —воскликнула мадам Пражен.

— Нет. Видите ли...

Как объяснить ей это? Конечно, в глазах у нас обоих мелькнул какой-то проблеск воспоминания о нашей парижской дружбе. Но это длилось не более секунды.

— Ну, а потом что было?

-— Потом? Мы целые часы провели в ожидании. Немцы все прибывали.

— Ну, и что же?

— О, мы были вовсе не так далеко один от другого.

—- В таком случае...

— Но, мадам, на фронте ведь не разгуливают так себе...

...Правда была в том, что никто из нас не думал тогда ни о других, ни о самом себе.

Поздней, когда я делал разные движения, которые могли бы спасти или загубить мою шкуру, я заботился не о себе. Это были рефлекторные движения. Рефлекс— один из основных принципов, какие выдвигает жизнь. Дело не в моей крохотной особе, а в общих принципах. Рефлексы сталкиваются, принципы противоречат друг другу: «Человек создан, чтобы жить» и «Человек создан, чтобы умереть»; «Когда нет начальства, его надо создать» и «Я не хочу никакого начальства».

И еще, — все эти часы ожидания мы провели в оцепенении.

Как медленно развертывалось это начало войны. Казалось, ни у кого нет решимости! Немцы, во всяком случае, не проявляли торопливости. Нам пришлось их ждать.

Я очень долго пролежал в ложбинке среди товарищей. Я ел сухой хлеб с вареньем и в первый раз в жизни выпил водки. Меня одолевал сон. Прошлую ночь на опушке леса я не сомкнул глаз: я смотрел, как горели деревни вдали, слушал бесконечный и таинственный грохот обоза. Что это было? Французская армия отступала! Германская двигалась вперед! Бельгийцы покидали свою страну! И потом этот таинственный электрический фонарь, который гулял по полю перед нами и так интриговал нас. Какой-то дурак важно заявил: «это шпион»! Это была первая ночь в моей жизни, которую я провел на открытом воздухе. Стоило для этого подымать на ноги всю Европу!

Меня одолевал сон. Он смыкал мои; глаза, но я снова открывал их, — я не желал пропустить события начала войны. Пушки, безмолвствовавшие всю ночь, стали грохотать справа и слева. Я лежал на земле, имея за спиной ранец и всю выкладку. Меня удивляло, что я как бы пригвожден к земле. Я думал, что это не может продолжаться долго. Это затянулось на четыре года. В наши дни воевать — значит валяться, утопать в грязи, сплющиваться. Когда-то люди воевали стоя. Нынешняя война требует постыдных положений. Я убеждал себя, что, должно быть, я взволнован, ибо переживаю торжественный момент перед битвой. Но ведь волноваться по этому поводу я мог и накануне, и в течение всей ночи. В этот момент я изнемогал от желания спать.

Ах, они всегда обманывают, эти ожидания торжественных моментов! Я ведь столько мечтал об этом моменте! Но в глубине души я никогда не думал, что он и в самом деле когда-нибудь наступит в моей жизни. Ребенком я, действительно, мечтал пойти в солдаты! Но что это были за мечты, что за глупые мечты, лишенные какого бы то ни было содержания! Современный человек, горожанин, весь разъеден мечтами о прошлом.

Однако люди мечтают ведь только о том, чего желают. Если я грезил об этом дне, значит, я хотел его. И правда, я, бедный интеллигент, зарывшийся в библиотеки, я мечтал продлить в реальной жизни вольные месяцы отпуска, периоды бездумной жизни дикаря на отлогом бретонском побережье. Я мечтал объехать весь мир, вести за собой людей на подвиги, разрушать государства и создавать новые.

Но в это утро, охваченный полусном, преследуемый беспокойством, предчувствиями, смутными порывами, я стал догадываться, что ошибался, смешивая жажду действия с любовью к войне. Моя мечта увязла в густой и обманчивой тине. Что общего между моими детскими. мечтами, в которых я был вождем, свободным человеком, распоряжающимся и рискующим своей кровью только для великих дел, и моим реальным положением одного из десяти миллионов клейменых телят и волов? На огромной ярмарке, развернувшейся в Европе под августовским солнцем 1914 года, уже заканчивался пригон скота. Скот проявлял самую героическую покорность, какую когда-либо видела История, испокон веков орудующая стадами. Скоро явятся мясники.

Смутное подозрение не давало мне спать: этот коридор чикагской скотобойни не похож на гордый путь к славе, о которой мечтала моя юность.

Мой сон был прерывист. Я лежал недалеко от лейтенанта, командовавшего моим взводом. Это был молодой, краснолицый нормандский нотариус, несколько смахивавший на англичанина. Он имел театральный бинокль и оглядывал опушку леса впереди и равнину справа. Солдаты, еще не сознавая опасности, но несколько встревоженные, дремали вокруг нас. Настоящих товарищей у меня не было. Крестьянин из Фалез, носивший, подобно мне, капральские нашивки, был недоверчив и подозрителен. Я не ждал от него ничего хорошего во время боя. Почти все эти крестьяне были алкоголики, болезненные дегенераты и плохо переносили наши длинные переходы, — хуже, чем я, тщедушный буржуазный интеллигент, натренировавшийся во время долгих одиноких прогулок по отлогим берегам в Фалькланде.

Около десяти