– Чтой-та ты буровишь, – вмешался другой мальчишка, такой же тощий, чумазый, плохо одетый, как первый, правда, бритый наголо. – Княжна-то – она где? На газетке. А ты тута. Какая ж ты она?

– Это же фотография, чудак, – засмеялась я снисходительно и тут же поняла, что это слово ему неизвестно, он вообще не понимает, что это такое, а мою снисходительность он воспринял как издевку.

– Надсмехаешься? – протянул бритоголовый, и его глаза сверкнули ненавистью. – Слышь, Фролка, она над нами надсмехается, энта царевна!

– Царевна, говоришь? – точно так же сверкнул глазами первый мальчишка. – Царева, значит, дочка? Да за вас, за царей, мои батька с маткой на поселение пошли, не в Москве, как раньше, а тута живем, на Пустовой.

Он махнул в сторону жалких домишек, нелепо скособочившихся вдоль улицы, и я, наконец, сообразила, куда попала.

Это была улица, где жили ссыльные поселенцы.

…В самом центре Угрюмска, через два квартала от полицейского управления, находился длинный белый дом с решетчатыми окнами – острог. Туда частенько пригоняли партии арестантов: оборванных, растрепанных, с затравленными, злобными лицами – уголовников, разбойников. Однако среди них иногда можно было увидеть людей в студенческих тужурках, в пиджаках, в черных косоворотках. Это были не уголовники, а те, кого называли «политиками».

Частенько по улицам разносился возбужденный крик:

– Острожников ведут! Острожных!

Партия арестантов тащилась по середине улицы, а обочь ехали верхом, с шашками наголо конвоиры. Мальчишки со всего города мчались глядеть на новых обитателей острога. Девчонки тоже туда бегали. И я как-то раз там оказалась. Но подошла слишком близко к острожникам, и конвоир, привстав на стременах, закричал на меня сердито:

– Осади назад!

Лошадь его, кося лиловым огромным злым глазом, похрапывая и бренча удилами, пошла на меня боком. Я перепугалась, убежала и больше смотреть на арестантов не ходила. Мне было и жалко их, и противно, потому что они бунтовали против царя, а в нашей семье к верховной государственной власти относились с глубоким почтением.

Острог в Угрюмске был пересыльной тюрьмой. Отсюда арестанты шли по этапу дальше. Однако некоторые оставались в нашем городке. Они назывались ссыльными поселенцами. На поселение определялись не уголовные, а только «политики». Они проводили в Угрюмске по три-пять лет, живя будто на воле, а на самом деле – под постоянным надзором полиции. Некоторые находили работу, но большинство жили на скудные «кормовые» деньги, вели немудрящее хозяйство: огородничали, покупали в складчину скотину… Такая общая жизнь называлась коммуной. Кое к кому приезжали жены и дети; семейные от коммуны отделялись и селились в плохоньких домишках, стоявших бесхозными на окраине. Впрочем, вид этих домишек, даже ставших обитаемыми, менялся мало: денег на обустройство у «политиков» не было.

Да, улица Пустовая была, конечно, последним местом, где бы мне хотелось оказаться! Ведь всех этих политических арестовали и сослали за то, что они хотели убить царя! А значит, и его семью. А я ляпнула им, кто я такая, назвалась Анастасией…

Но я поздно хватилась осторожничать!

– Ну, щас ты узнаешь, краля, щас узнаешь… – твердил бритоголовый, наступая на меня. Глаза его выкатились, стали безумными.

Мне стало холодно. В книжках я встречала выражение: «Кровь отхлынула от лица». Сейчас кровь отхлынула не только от моего лица, она как будто вся из тела вытекла! Газета выскользнула из моих задрожавших пальцев и зашелестела в пыли.

– Да ладно, Кирюха, – примирительно сказал Фролка. – Она наврала. Не видишь, что ли, как перепугалась? Наврала ты, да? Ну? Чего молчишь, говори!

Да ему жалко меня стало, вдруг поняла я.

Жалко? Меня? Царевну Анастасию?!

И страх исчез, наоборот – такая злость, такая злобная гордость меня обуяли, что, казалось, режь начетверо, но я все равно не признаюсь, что наврала!

– Нет, – выпалила я. – Нет! Это правда. Я царевна! Меня украли у настоящих родителей и отдали Ивановым. Меня подменили! Но я – настоящая царевна!

– Дура, чего несешь! – перепугался Фролка, а Кирюха, не отрывая от меня взгляда своих рыжих глаз, наклонился и подобрал с земли здоровенный дрын. Выкрикнул, брызжа слюной:

– Капец тебе, царевна!

– Не надо, Кирюха, – попытался остановить его Фролка, но тот словно не слышал. Взмахнул дрыном, бросился ко мне – и вдруг до меня долетел властный крик:

– Отойдите от нее! Прекратите немедленно!

Кирюха словно не слышал – так и пер на меня! От первого замаха я успела увернуться, но ослабевшие ноги не держали, я упала. Попыталась вскочить, но Кирюха навис надо мной, замахнулся снова – и вдруг дрын вырвался из его рук и улетел куда-то в сторону. Мгновение Кирюха стоял с обалделым видом, а потом тоже отлетел в сторону. И только теперь я поняла, что это не само собой произошло: моего врага отшвырнул какой-то мужчина в черной тужурке.

Он протянул мне одну руку, помогая подняться, а вторую сжал в кулак и погрозил валяющемуся на земле Кирюхе, даже не поворачиваясь к нему.

Тот дернулся было подняться, но при виде этого кулака стиснулся в комок и сидел тихо, как нашкодивший котенок при виде рассерженного хозяина.

– Дядя Сережа, – раздался тихий, перепуганный голос Фролки. – Да мы чего? Мы ничего!

– Она сказала, что она царевна, – прошептал, чуть ли не всхлипывая, Кирюха. – А царей надо убивать!

– Что за ерунда, какая царевна? – бросил мой спаситель. У него был чуть хрипловатый голос.

– Да царевна эта… Настасья, – проблеял Кирюха. – И газетку с патретом показывала!

Я взглянула внимательней на своего спасителя, да так и ахнула. Это был Инсаров! Совершенно такой, каким я его представляла, когда читала «Накануне»! Бледный, горбоносый, с черными глазами и волосами… наверное, так выглядел Инсаров, когда бросил в воду хама-немца, а потом «проговорил он с презрительной и безжалостной небрежностью: „Выплывет!“». Но там, в книжке, он казался своим противникам «очень грозным, и недаром: что-то недоброе, что-то опасное выступило у него на лице». Да, лицо этого человека было недобрым, даже опасным, но до чего же он был красив, до чего загадочен! Неизвестно, была ли у Инсарова ямочка на подбородке, а у этого человека была.

Я не могла оторвать от него глаз! И он взглянул на меня своими чернющими глазищами… а потом вся злость, вся ярость, все недоброе и опасное с его лица вмиг исчезло, он улыбнулся и стал еще красивее, потому что глаза его от этой улыбки засияли, словно светлым пламенем налились.

– Испугалась? – спросил ласково. – Не бойся, они тебя больше не тронут. Что это за история с царевной?

– Вот, – раздался тихий, робкий голосишко Фролки. – Вот газетка, видишь, дядь Сереж?

Инсаров взял газету, посмотрел на фотографию великих княжон, потом на меня.