Варни с тихим стоном шевельнулся – и Грета снова сосредоточилась на своем пациенте. Ему явно стало лучше: жизненные показатели стабилизировались и теперь были ближе к норме, чем до осмотра.

– Он начинает приходить в себя, – сообщила она. – Надо бы уложить его в постель, и, по-моему, худшее уже позади.

Ратвен отозвался не сразу, и, обернувшись, она увидела, что он с задумчивым видом барабанит пальцами по подлокотнику кресла.

– Что такое? – спросила она.

– Ничего. Ну… может, и ничего. Думаю позвонить Крансвеллу в музей и попросить кое-что для меня выяснить. Однако я подожду, пока утро будет не настолько ранним, потому что я – добрый.

– А какой сейчас час? – уточнила Грета, снимая перчатки.

– Боюсь, что скоро шесть.

– Господи! Мне надо предупредить: сегодня я вести прием никак не смогу. Надо надеяться, что Анна или Надежда согласятся на лишнее дежурство, если я немного их поумоляю.

– Верю в вашу способность к убедительным молениям, – сказал Ратвен. – Мне сварить еще кофе?

– Да, пожалуйста, – согласилась она. Они оба прекрасно понимали, что ничего еще не закончилось. – Да, именно это – и я дам вам присягу в вечной верности.

– Вы уже присягнули мне в вечной верности, когда я отвозил вас в аэропорт, – напомнил ей Ратвен. – Или это было несколько недель назад, когда я приготовил вам тирамису? Я уже стал путаться.

Он улыбнулся, несмотря на тревожно нахмуренные брови, и Грета почувствовала, как устало улыбается в ответ.

Ни Ратвен, ни Грета не заметили того момента, когда нечто, наблюдавшее за ними через окно гостиной, ушло, скрывшись до того, как наступающий рассвет обнаружит его присутствие. А на улицах не было прохожих, которые увидели бы, как оно пересекает дорогу по пути к реке и спускается вниз по ступеням, ведущим к воде у мемориала подводникам.

В ранний час того же понедельника владелец угловой бакалейной лавочки в Уайтчепеле спустился вниз, чтобы отпереть стальные жалюзи на своей витрине и начать подготовку к рабочему дню. Стоило ему поднять жалюзи, как он увидел на улице нечто, сначала принятое им за украденный в универмаге манекен. При более внимательном рассмотрении находка оказалась трупом обнаженной женщины, и вместо глаз у него зияли красные дыры, а из разинутого рта что-то вываливалось. Он не стал приглядываться и потому не понял, что это – дешевые пластиковые четки: как только мужчину перестало рвать, он проковылял в глубину лавки и позвонил в полицию. К тому времени, как большинство горожан проснулись, это событие уже заполнило все новостные ленты: «ПОТРОШИТЕЛЬ СНОВА НАНЕС УДАР! СЧЕТ ЖЕРТВ ДОШЕЛ ДО ДЕВЯТИ».

В нескольких кварталах от бакалейщика с его неприятной утренней находкой можно было увидеть крошечную табличку конторы «Лоудерс и Летбридж, лицензированный бухгалтерский учет и аудит», располагающейся этажом выше «Акбар-кебаба» и заведения, предлагающего услуги по денежным переводам и обналичиванию чеков. Бухгалтерская фирма на Уайтчепел-роуд обосновалась лет на сорок раньше своих соседей, однако времена настали тяжелые, было сочтено разумным перенести контору наверх и сдать первый этаж под другие заведения. В результате этого во всей конторе постоянно царил запах кебабов.

Фаститокалон, работавший в конторе клерком практически все время ее существования, не особо возражал против запаха жира и пряностей, однако ему не нравилось уносить этот запах домой на своей одежде. Он постарался это компенсировать, вытребовав у старика Летбриджа разрешение курить в конторе, на что Летбридж неохотно согласился – в основном потому, что и сам был не прочь время от времени выкурить сигару, но возможно, на подсознательном уровне установив некую закономерность: если «мистер Фредерик Васс» более или менее удовлетворен, то у него, Летбриджа, на загривке меньше фурункулов.

По правде говоря, Летбридж оказался в числе самых снисходительных работодателей, с какими приходилось иметь дело Фаститокалону. Не так уж просто отыскать человека, готового нанять пожилого и непривлекательного служащего со странным сероватым цветом лица и хроническим кашлем, даже если этого человека убедили в том, что кашель не заразный. Летбридж проигнорировал физические недостатки и нанял его за сверхъестественный математический талант, что оказалось на руку абсолютно всем.

Как правило, Фаститокалон старался не читать мыслей окружающих – отчасти из элементарной вежливости, а отчасти для собственного блага (у большинства людей думы были не только банальными, но и громкими), однако он прекрасно знал, что о нем думает Летбридж. Если он вообще вспоминает о Фредерике Вассе.

Например, сейчас Летбридж очень четко думал: «Если он не прекратит этот чертов шум, отправлю его домой прямо сейчас». Кашель у Фаститокалона полностью не проходил никогда, но порой он ослабевал, а порой – усиливался. У него закончился рецепт на противокашлевый препарат. Он все собирался сходить к врачу за новым, но пока так этого и не сделал. Кашель усилился уже несколько дней назад и превратился в отвратительное перханье, от которого болело глубоко в груди и который не проходил, сколько бы мерзких голубых ментоловых пастилок он ни рассасывал.

Перспектива уйти домой казалась довольно приятной, хотя в его нынешней квартире было холодновато, так что, когда через несколько минут спустя хмурый Летбридж зашел в его кабинет, он немного попротестовал, но делал это не особенно долго.

* * *

Ратвен ходил по пустой гостиной, подбирая остатки средств первой помощи, разбросанные по полу у дивана: выброшенный марлевый тампон и упаковка от спиртовых салфеток при дневном свете выглядели странной безвкусицей. Он остро осознавал тот факт, что уже десять или одиннадцать часов подряд совершенно не скучал – и что это служит источником глубочайшего облегчения.

В последние недели Ратвен все больше убеждался в том, что ему снова нечем себя занять, и это было катастрофой. Какое-то время он отсрочивал тоску тем, что еще раз обновил свое жилище, а потом реставрировал старинный «Ягуар», однако еще больше совершенствовать кухню было просто некуда, а «Ягуар» стал ездить лучше, чем новенький, – и он ощутил медленный, но неумолимый прилив скуки. Стоял ноябрь, серый конец года, а в ноябре его возраст всегда давал о себе знать.

Он подумывал об отъезде в Шотландию, чтобы тосковать в более подходящей обстановке. О возвращении к корням. Для того чтобы этого НЕ делать, было несколько весьма веских причин, однако перед лицом серьезной скуки Ратвен начал позволять себе вызывать в воображении приглушенные меланхоличные краски вереска и лишайников, прохладное прикосновение тумана, довольно-таки мучительно-романтичные развалины фамильного замка. И овец. Там будут овцы, что несколько разбавит готическую атмосферу.

Формально Эдмунд Сент-Джеймс Ратвен имел британский титул, так что на графа Дракулу не тянул, да и разрушенный замок был не вполне его собственностью. В начале семнадцатого века имел место целый ряд всяких казусов, странно отразившихся на наследовании внутри клана. Да и вообще, Ратвен был мертвым, что дополнительно осложняло дело. Итак: разрушенный замок, право на который было спорным, где почти наверняка имелись летучие мыши, но волков не было. Три из двух – уже неплохо, пусть даже из замка не видно гор.