раза умирал, да снова ожил. Один раз на войне, а другой на охоте. Под лёд провалился, чуть не утоп. Промок и заболел. И лежал в лесу без памяти. Вот и…

– И по небу летал? – обрадовался Гаврик.

– Что ты, друг мой дорогой! – Дед сморщился, как от зубной боли. – На небо меня не пустили. Хорошо хоть, в пропасть не свалился. На самом краю висел. Спасибо тёзке твоему, вытащил за шкирку…

– Какому тёзке?

– Тёзка – это тот, у кого имя, как у тебя. Вот как тебя зовут?

– Гаврик.

– А полное имя?

– Гавриил Петрович Пятаков.

– Молодец, Гавриил Петрович! Твой тёзка меня и вытащил.

– Там, что ли, есть Гавриил Петрович Пятаков? – удивился Гаврик.

– Пятакова пока нет, Гавриил есть.

– А какой он? Я на него похож?

– Похож, только помладше. Вот вырастешь, тоже воином станешь, как и он.

– Он, что ли, воин? Как рыцарь? Или как солдат?

– Он как командир.

– А с кем он воюет?

– Врагов много…

– А какие они, враги? Как фашисты?

– Есть и пострашнее. Однако не пугайся, ты будешь хорошим солдатом.

– На небе?

– И на земле успеешь.

Дед отошёл в Пасху. Была она ранняя, в апреле, и снег ещё не весь стаял. После оттепели лёд на озере лежал голый и тёмный. Когда сквозь быстрые облака изредка прорывалось солнце, он начинал сиять и искриться.

В тот день с утра в избе скопилась уйма народу. Тишины никто не нарушал. Соседи, родня, бабушкины подружки-старушки и малознакомые старики входили не разуваясь, шёпотом здоровались, христосовались тоже шёпотом и рассаживались у гроба или в кухне. Бабушка Дуся вздыхала с печальной, но и немного торжественной, как показалось Гаврику, улыбкой:

– Всегда везучий Лёха был! На фронте разведчиком по минам ползал, а ни царапины. На медведя ходил до последнего, от бешеного лося за осиной прятался – всё как с гуся вода. И тут сразу к Боженьке! – рассказывала она всем, кто приходил в дом. – На Масленицу ещё на своих ногах ходил, в Прощёное из последних сил до Коськи-соседа дошёл, помирился. А мне на Страстную пятницу говорит, местечко тебе займу, но ты, Евдокия, не торопись. Ты ещё молодая, живи спокойно. Похорони меня только по-людски. Отца Петра позови. Деньги сама знаешь где. За радио лежат, в платочке замотаны. Там и отпеть, и на поминки, и на свечки останется. По воскресеньям ставь на помин моей души и за Гаврюхино здоровье.

Гаврик слушал бабушку и вспоминал, как в Масленицу дед с палкой, больше похожей на посох чабана, вышел из избы и сел на завалине. Он был в ушанке и фуфайке, худой и жёлтый, рот запал, а морщины рассекали лоб и скулы чуть не до самого черепа. Глаза же щурились на свет и смеялись. Стоял лёгкий морозец, ветра вовсе не было, и солнце лилось с неба, как музыка из репродуктора на столбе возле сельского клуба.

Народ шёл мимо на праздник, здоровались. Кое-кто из парней-зубоскалов подбегал поручкаться:

– Пошли с нами, дядь Лёша, покажешь молодёжи, как надо валенок метать!

Девушки, все нарядные и краснощёкие, сияли глазами и смущали Гаврика вопросами:

– Алексей Андреич, это ваш внук уже такой жених? Отпустите его с нами, мы ему невесту найдём!

Дед улыбался, махал рукой, мол, забирайте. Чуть лукаво и ласково щурясь, глядел им вслед.

А теперь дед умер и лежал в красном гробу спокойный, будто спал. Голова на подушечке. Только бумажная лента на лбу, в сложенных на груди руках иконка и стальная медаль «За отвагу» на лацкане пиджака. Гаврика подпустили к самому гробу, и он внимательно разглядывал деда. Ничего ужасного. Глаза закрыты. Такое же бледно-жёлтое лицо в морщинах, просто неподвижное. Руки и вовсе как живые. Большие, тёмные и в мозолях.

Хотя немного страшновато всё же было. Все вокруг молчат, разве что на кухне шепчутся, и дед спит так глубоко, что уж точно не проснётся. И ещё грустно, потому что отец вытирает рукавом покрасневшие глаза. Но тут за окном затарахтел мотор, и Гаврик разглядел меж тюлевыми занавесками, как во двор въезжает зелёный запорожец, а из него выбирается худой бородатый мужчина в чёрной шапочке, с саквояжем, как у врача, и в сером длинном пальто с жёлтыми военными пуговицами, из-под которого (мерещится, что ли?) метёт землю подол чёрного платья!

«Отец Пётр прибыл!» – зашептали вокруг. Первый раз в жизни увидев священника, Гаврик разглядывал его испуганно и жадно, но постепенно успокоился и даже почувствовал тайную радость, которой поначалу застыдился. Приглядевшись к окружающим, он заметил, что у всех, и у стариков, и у молодых, лица изменились так, как меняются лица его одноклассников, когда в кабинет входит учитель труда Юрий Леонидович, вместо указки берёт в руку штангенциркуль и говорит, сурово сдвинув брови: «С помощью этой штуки, друзья мои, можно творить чудеса!» С появлением отца Петра всё вокруг словно бы стало подчиняться пока непонятному, но вполне определённому смыслу.

Поздоровавшись коротко, отец Пётр поставил на лавку саквояж и снял пальто. Достал связку тоненьких, медового цвета свечей и пустил её по рукам, а потом, подойдя к гробу, опустил на сложенные ладони деда небольшой деревянный крест. Взгляд Гаврика приковал узкий золотой фартук до колен и золотые же манжеты на рукавах священника, которые засверкали под свечными огоньками. Мама осторожно захлопнула Гаврику рот, приподняв пальцем подбородок, и сунула в руки горящую свечу.

– Ну что, мои дорогие, – спокойно проговорил отец Пётр в тишине, – Христос воскресе! Кто знает – молитесь, кто может – креститесь, а кто не хочет – так послушайте, хуже не станет.

Он разжёг от свечи уголёк, раздул его и положил в железную чашку, висящую на цепочках и похожую на бабушкину ступку для перца. Потом стал раскачивать эту дымящуюся ступку и нараспев произносить малопонятные слова, иногда сверяясь с текстом по старой потёртой книге. Старики крестились и шевелили губами. Те, кто помоложе, внимательно слушали. Дым пах совершенно не как печной и не как от костра, слегка пьянил терпкой сладостью, и в колеблющемся огне свечей лицо деда вдруг показалось изумлённому Гаврику живым. Будто бы он тоже шевелит губами, повторяет эти непонятные слова и соглашается с ними морщинами, бровями и веками.

Потом понесли хоронить. Когда мужики подняли гроб на плечи, три древние старухи, с виду намного старше бабушки Дуси, стройно запели чистыми и сильными голосами: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!» Гаврик был совершенно поражён и едва не заплакал, но не от горя, а от какого-то скорбного, щемящего восторга.

На улице Гаврика схватил за руку