В больничном дворе он отыскал самое укромное место, которое находилось совсем близко — между глухой стеной «инфекционки» и зданием морга, подошел к могучей сосне и через руку уперся в ствол дерева лбом.

Варежка съела всё, что только могла в себя впихнуть. Какие-то пирожки, какие-то пельмени. Мясо, тесто. Что же она делала? Она просто хотела быстро поправиться, чтобы он любил её, как раньше… Но он никогда не переставал её любить! Или переставал?

«Господи!» — подумал Витя. — «Это не ты сделал… Это я!»

Душа его зашевелилась внутри, и нервы в грудной клетки снова стеснили дыхание.

Виктор оторвался от дерева, будто на него снизошло озарение, всмотрелся в многосложный рельеф коры.

Надо идти.

Он быстрым шагом вернулся обратно ко входу в «инфекционку», обогнул крыльцо и через больничный парк пошёл к выходу со двора.

У церкви, на деревянной скамейке, сгорбившись и оперевшись локтями о колени, сидел священник и рассеянно рассматривал бетонную плитку под ногами.

Выйдя на церковную площадку, Виктор громко потопал, сбил снег с обуви и подошел к скамейке:

— Вы позволите? — он устало присел рядом и тоже опёрся локтями о колени.

Священник только молча кивнул в ответ, снял очки и одной щепотью помассировал глаза. Потом вздохнул устало и спросил:

— Как вы? Разобрались?

— Наверное, — задумчиво ответил Виктор. — Наверное, я не мозг и не нервы, и не эти… субличности. Я душа. Верно?

— Нет, — качнул головой священник. — Вы не душа.

Виктор промолчал. Он не мог видеть дальше Вариных глаз, не мог помнить больше её ручек, и чувствовать глубже её болезни, угрожающей смертью. Поэтому он только перевёл рассеянный и задумчивый взгляд с плитки, которая лежала перед ним, на ту, которую перед собою рассматривал батюшка.

И тот счёл такое движение заинтересованностью.

— Вы не тело и не душа. Вы… — он опять вздохнул, задумался. — Вы видите в себе помыслы, видите чувства, которые отражаются на работе нервов. Иногда вы можете увидеть душу, иногда нет, когда примете работу нервов за проявление души. Но вы никогда внутри себя не увидите себя.

— Почему?

— Как вы не видите своего лица, так вы себя и духовно не видите. Вас, в широком смысле говоря, не существует. Вы свой образ просто выдумали, но ваш образ — это не вы. Вы — точка в безграничном пространстве, но точка, в которой собрана вся воля выбора.

— То есть… Кто я?

— Вы человек.

— Человек… — бормотно повторил Виктор сам себе почему-то с удивлением.

— Но вы… — священник устало поднялся, сложил очки и привычно сунул их во внутренний карман куртки. — Вы не копайтесь в этом. А то знаете… заблудитесь в этих лабиринтах и последуете за Ницше, который убил в себе Бога. А от того сошёл с ума. Святые отцы решительно требуют отсекать самокопание, слишком много внутри нас ложного. Даже чужого.

— Как чужого? — Виктор тоже поднялся.

— Помыслы, например…. Мысленные прилоги, так сказать, мысли. Святой Исаак Сирин разделяет их на четыре группы: те, что возникают под действием вожделений, те, что от естества, те, что от памяти и… от бесов.

— От бесов?

— От бесов. Сами же видите, как сложно устроена человеческая личность. Всё на нее влияет. И нечто чуждое и враждебное в том числе.

— То есть бесы?

— Да… То есть бесы. Этот мир заражён, не верьте ему.

Священник кивнул на прощанье, воспользовавшись Витиной задумчивой паузой, и устало побрел к выходу.

Витя за ним.

Вскоре Виктор Николаевич снова вернулся в запретную зону инфекционного отделения.

— Ты пришёл? — пробормотала Варежка. Ей стало заметно хуже.

— Да, я ездил в центр посёлка, — и он вынул из пакета большой набор фломастеров и альбом, положил на прикроватную тумбочку, присел на скрипучую табуретку рядом с Варежкой и отдельно, с торжественностью, вручил ей маленький розовый блокнот, украшенный наклейками с пони и бабочками: — А это для стихов!

Он улыбнулся, как мог, и от собственной душевной теплоты заволновался, дыхание его снова отяжелело, а в грудине снова задрожали невидимые ниточки. И до того жгуче отдались в левое плечо и руку, что он хорошенько растер мизинец, от той жгучести немеющий и будто пронзаемый иголками.

— Я больше не змея?

— Не-ет… Нет! И не была никогда змеей. Это… Это я так… Это я ошибся. Ты — человек, — Витя растерялся и, чтобы спрятать свое волнение, переключился на фломастеры. — Вот, смотри, здесь двадцать четыре цвета.

Но Варежка не обратила на них внимания, а только украдкой прикоснулась к папиной руке.

Неуверенное вешнее тепло разлилось по югу области, даря надежду, но ещё не победив зимы. И остатки снега поползли в низины, наполняя их мутными водами. А те, растопляясь робким теплом, небесными парами устремились ввысь, плотня и утежеляя атмосферу внезапно. Обыкновенно это порождает сугубые ветры.

И по всему югу разыгралась жуткая буря, несущая колкие снежинки, смешанные с дождливыми слезинками весны, и рвущая облака, кроны деревьев, крыши и провода.

Работы прибавилось, и Виктор Николаевич убыл надолго.

К концу второго дня неостановимой бури, когда его существом уж вовсе овладел жёсткий Виктор Николаевич, на Катеринином телефоне села батарея, и холодный женский голос робота привычно резал слух своей раздражающей фразой:

— Абонент временно недоступен, попробуйте перезвонить позднее, — и Виктор Николаевич вздыхал и скрипел зубами, воображая, что и как скажет Катерине потом, когда, наконец, вернется домой. А женщина-робот тем временем повторяла фразу на английском: — The number is not available now, try to call back later.

И в этом "лэйтер" ему всякий раз слышалось "Виктор", и его воображение переводило фразу «call back later» на русский, как "убей Виктора обратно".

И он плотно сжимал губы, отчего его ноздри раздувались, и шумно вдыхал, выдыхал, суя руку под бушлат, растирал там левую сторону груди, и прикидывал возможности отправить в «инфекционку» гонцов, чтобы разведать обстановку.

Утром третьего дня он поднялся рано и, вслушиваясь в собственные липкие мысли, прерываемые жуткими вскриками ветра и порывами храпа спящих рабочих, пробрался к буржуйке и разжёг потухший огонь.

Убить Виктора обратно… Эта идея казалась ему уместной, ибо он не понимал, как, а главное — кем — быть ему дальше. Но точно не Виктором.

Надежные, но грубые твердолобость и требовательность, или добрые, но безвольные мягкость и уступчивость… Что выбирать? Каким быть, чтобы угодить Богу и вымолить у него Варежку? Ради неё он мог убить в себе кого угодно, но как узнать, чего хочет Бог и кого убивать, собственно?

Виктор внимательно огляделся, и, убедившись, что все мужики глубоко спят, вынул из внутреннего кармана бушлата