Несколько секунд я лежал, не в силах двинуться. Приподнявшись на локтях, я заметил лежавший у комода лист бумаги и вспомнил, что он выпал из альбома. Чтобы пазл полностью сложился, в нем не хватало только одной частички, и это была она. Гравюра на странице 531. Я захватил ее с собой в комнату и там завалился на кровать.

На гравюре был изображен человек, он лежал на земле, корчась от боли и в истерике раздирая себе череп ногтями. Подпись под картинкой по-английски гласила: «Better to be Abel than Cain». Я с легкостью перевел, что Авелем быть лучше, чем Каином. Аккуратным почерком я приписал: «Better to be Maxence than André». Тем движением, какое бывает продиктовано скорее интуицией, нежели случайностью, я перевернул страницу. На оборотной стороне иллюстрации, которая должна была быть девственно белой, прописью значилось вырванное у убийцы признание: «Признаю, что виновен в убийстве Максанса и Мяты Азар». Подпись очень разборчивая: «Андре Азар». Мой дедушка прятал на чердаке все следы двойного преступления и единственное доказательство, которое могло бы изобличить виновного. Но сам он им никогда не воспользовался. Теперь же все это было в моих руках — и я еще даже не предчувствовал, какая опасность мне грозит.

В тот миг, когда я уже проваливался в сон, мне опять вспомнился младенец на тигровой шкуре. Эта фотография Андре не была вырвана, в отличие от других. Почему? Может быть, потому, что младенец невинен всегда и по определению? С этим вопросом я заснул.

А малыш по-прежнему здесь, на лужайке. Смотрит на мужчину. Но что же он делает? Он подходит к машине ближе. Я хотел бы задержать его. Нет, не получается! Мужчина, склонившийся над мотором, слышит, как он приближается. Он берет инструмент. Вот сейчас обернется. Сейчас я увижу лицо убийцы. Двойное предумышленное убийство. Я узнаю. Он поворачивается. Тот самый, кто был на лестнице! Чеканя каждое слово, он дышит мне в ухо:

— Только скажи отцу, что видел. Только попробуй, скажи, что видел, как я копался в машине, и я тебя убью!

Но договор между нами уже заключен и скреплен печатью. Я ничего не скажу папе, потому что не люблю его. «Убийца!» — кричит голос.

Одним прыжком я выскакиваю из кровати. Мне нужно предупредить дедушку, я должен сказать ему… Что ему сказать? Что Андре Азар вернулся, что он рыщет у дома? Но дедушка все равно не поверит — это ведь меня он боится.

Перед уходом в лицей я положил на кухонный столик гравюру, а на гравюру поставил маленькую кроваво-красную машинку «Динки». Как предупреждение.

На уроке английского я окаменел от ужаса при одной мысли: ведь это именно дедушка видел люк открытым и закрыл его, именно дедушка хлопнул слуховым окном у меня перед носом. Значит, он и сына своего предупредил, что малыш Нильс лазил на чердак и знает правду. Кто сможет обвинить Андре Азара? Дедушка, так до сих пор этого и не сделавший, и я! Я! Как я мог оказаться таким глупым, таким наивным, что не понял? Как не заметил, что сам я в этом пазле являюсь лишней частью?

Было три часа. В четыре мне надо было отправляться домой. Я представил себе лестницу, площадку перед квартирой Фаржолей, последние ступеньки, дверь… А если он так и ждет меня там, за дверью? Разве он не сказал мне: «Только попробуй скажи, и я убью тебя!»? Я смотрю на соседа по парте, на преподавателя, доску, стены. Никто не знает и не узнает. Я никогда ни о чем не рассказывал. И не расскажу. Я в ловушке, меня загнали как крысу.

Пойдя по улице Ботрейи, я заколебался в последний раз. Бежать? Но куда — без денег, без друзей, когда тебе всего тринадцать лет? Обратиться в полицию? Но что я ей скажу? Что прочел кое-что в старинном английском романе и нашел маленькую красную машинку? Единственное доказательство преступления — но я лишился и его.

У подножия лестницы страх внезапно отступил. Сейчас я увижу Андре и крикну ему в лицо: «Убийца!» Вот он, виновный. Не я. Я поднимался по ступенькам, чувствуя себя жертвой судебной ошибки, ведущей на эшафот. Это была не твоя вина, не твоя вина, говорила мне каждая ступенька. Чем выше я поднимался, тем легче мне становилось — я был готов умереть, но умереть невиновным. Всю жизнь ждал я этой минуты.

— Бедный мой малыш! — вскрикнул чей-то голос.

Передо мной выросла соседка.

— Не ходи дальше, постой пока здесь…

Я оттолкнул мадам Фаржоль. Там, этажом выше, толпился народ, много народу.

— Это он, внук, — сказал кто-то.

— Чудовище, — вопила Марта, — он-то его и убил! Знали бы вы…

Двое мужчин удерживали ее и пытались успокоить. Еще один загородил мне дорогу. Я оттолкнул его.

На выложенном плиткой кухонном полу лежал мой дедушка.

— Инфаркт, — объяснил мне человек, оказавшийся врачом.

Маленькая красная машинка каталась под столом, но гравюра исчезла.

— Это он, он! — рыдала Марта.

— Но это невозможно, мадам, — возражали ей из толпы. — Ваш внук был в школе.

— Он мне не внук! — завопила она. — Он чудовище!

Врач положил мне руку на плечо и повлек в мою комнатку.

— У несчастной женщины совсем съехала крыша, — сказал он мне. — Ее муж умер, когда она вышла за покупками. Кажется, к вашему дедушке кто-то зашел и они с этим человеком крепко повздорили. Ваш дедушка кричал: «Уходи, уходи!» Это все мне соседи рассказали.

Говоря это, он разглядывал дыру в потолке.

— Там чердак, — спокойно сказал я.

Подобно всем тем, кто по мере сил старается воскресить прошлое, дорогая Катрин, мне так и не удалось заполнить пустоты в моей истории. Почему мой дедушка так никогда и не разоблачил Андре? Почему Андре с отцом так поссорились на кухне? За что Люсиль ненавидела собственного ребенка? Я ни в чем не уверен. И предпочитаю думать, что некоторые «почему» — это вдовцы «потому что».

Почему, найдя альбом, я порвал фотографию младенца на тигровой шкуре? Почему предпочел избрать молчание? Почему не сказал этому врачу: «Я знаю, кто приходил к моему дедушке. Я знаю его имя, его лицо, его преступления»?

Из-за меня убийца расхаживает на свободе. Но разве вам, Катрин, известен хоть один случай, когда суд приговорил кого-нибудь лишь потому, что ребенку приснилось, будто тот — убийца?

Искатель загадок! Именно Катрин присвоила мне этот титул. Но одного она не знает — и не узнает до тех пор, пока предназначенное ей письмо не будет закончено, — что я никогда не стал бы таким искателем, не окажись я загадкой для самого себя.

Я познакомился с Катрин Рок, когда она была студенткой исторического факультета. Она посещала цикл моих лекций об искусстве и цивилизации Египта, вечерами по пятницам, с 19 до 21 часа. Мне нравилось видеться со своими студентами по вечерам, особенно зимой, когда коридоры Сорбонны продуваются ледяным ветром, а едва освещенные лестницы внушают опасения — уж не выскочит ли из-за угла разбойник. История необычайно развивает воображение, а я без воображения — ничто.