Голос еле слышен, и мы наклоняемся к самому его лицу, заглядываем в безумные глаза. Дыхание его отдает железом; он кашляет, и по подбородку стекает струйка крови, капает на белую рубашку. Он стонет, хватается за грудь. – Это не самолеты, – шепчет он снова. – Немецкая подлодка.

Мы переглядываемся. Не может быть! В этих водах безопасно – половина британского флота здесь пришвартована. Мимо здешних скал ни одно вражеское судно не проскочит. А на дне со времен Первой мировой лежат затонувшие корабли – настоящая баррикада.

– Как же она сюда пробралась? – не верит Кон.

Раненый пожимает плечами и снова заходится кашлем. И вновь струйка крови. Он стонет от боли, и тот, что рядом, что-то ему нашептывает, похлопывает по спине. У третьего сильно обожжены руки, пальцы обгорели дочерна. Он подносит к лицу ладони, разглядывает их, словно некий посторонний предмет, неизвестно откуда взявшийся.

– Как?.. – спрашивает он. И непонятно, что ему ответить, – слишком много вопросов, на которые ответа не дашь.

– Что нам с ними делать? – шепчет Кон. – В хижину их не поведешь – их надо в больницу.

– В Керкуолл, – отвечаю я, стараясь не замечать, как она изменилась в лице, как наполнились страхом ее глаза.

Гребем к берегу, навстречу огням и шуму толпы, но в последнюю минуту Кон с силой налегает на весло и тремя мощными гребками разворачивает лодку к укромной скалистой бухточке.

– Отсюда ближе до больницы, – поясняет она, не глядя на меня. Здесь нет ни фонарей, ни пляшущих теней, ни чужих лодок.

Матрос в белой рубашке хрипит. По рубашке расползается темное пятно. Убрав с весла руку, касаюсь его плеча, Кон тоже. Он вздрагивает, выбивая зубами дробь.

– Почти приплыли, – говорю я.

– Сейчас помощь приведем, – добавляет Кон. – Уже скоро.

Мы лавируем меж скал, и нос лодки с шорохом врезается в песок.

Позади нас уходит под воду корабль. Мы вместе с матросами оглядываемся, потом отворачиваемся. Все, кроме матроса с пробитой грудью, – глаза его остановились, глядят в одну точку. Уж не умер ли он прямо здесь, в лодке?

Склоняюсь над ним – нет, дышит, еле слышно, хрипло.

Все трое дрожат. Сняв шаль, укрываю двоих, которые уже выбрались на песок.

– Сейчас в больницу вас отведем. Только вот… – Кивком указываю на лодку, где лежит их товарищ, головой на коленях Кон. – Уже скоро, – говорю я им.

Оба, скривившись от боли, валятся на сырой песок. Матрос с обожженными руками беззвучно рыдает, разглядывая свои ладони. С воды, мешаясь с плеском весел, доносятся крики людей – спасенных, раненых, тонущих.

Сажусь в лодку подле раненого, кладу руку ему на грудь, рядом с зияющей раной, где засел осколок. Раненый кашляет, кровь брызгает нам на одежду.

– Господи, – стонет он. – Господи. Скорей бы это кончилось.

Я не из набожных, но на полке у нас стоит Библия – разбухшая от сырости, задубевшая от морской соли, как всё здесь, на островах. И мне знакомы библейские предания – о жертве и муках, о мире, о жизни вечной. Иногда смерть – это дар одного человека другому. А иногда личный выбор.

Кон наклоняется к раненому, на лице ее написан ужас. Тоже, наверное, вспоминает родителей? Думает, как и я, сколько они выстрадали? Меня мутит.

– Невеста у тебя есть? – спрашивает Кон.

Раненый натужно вздыхает.

– Фиона, – сипит он.

– Напишу про тебя Фионе, расскажу, как ты храбро сражался.

Он закрывает глаза, кривит губы в некоем подобии улыбки.

Волны плещут о борт лодки.

– Больно, – стонет он. – Помогите. Прошу, помогите.

До чего же хрупка и зыбка граница между жизнью и смертью.

Кон наклоняется к самому его уху.

– Сделать, чтоб кончилось? – долетает до меня ее вопрос.

Молчание; по телу раненого пробегает судорога, он чуть заметно кивает:

– Да, прошу тебя.

Кон снимает пальто:

– Ложись. (Он колеблется.) Ну же, – говорит Кон. – Раз, и все.

Раненый смотрит в сторону товарищей на берегу – оба застыли, разинув рты. Все мы ждем.

Он валится на дно лодки, кашляет, и на рубашку снова брызжет кровь. Привкус у нее, наверное, кисловатый, металлический, как привкус страха у меня во рту. Я сглатываю.

Раненый стонет и шепчет:

– Я готов.

Кон комкает пальто и, зажмурившись, прижимает к его лицу, накрыв нос и рот. Раненый сперва не сопротивляется, но потом взбрыкивает ногами.

Его товарищи у нас за спиной поднимают крик, и Кон убирает пальто с лица раненого. Сделав вдох, он опять заходится кашлем, хватает Кон за руки, вновь тянет на себя пальто. Кон с помертвевшим лицом зажимает ему нос и рот. Щеки у нее мокрые.

– Помоги, – говорит она.

И я понимаю, о чем она просит, – мысль о чужой медленной смерти в одиночестве нестерпима. Мы себе не простим, если бросим его здесь умирать. Мысленно вижу, как он задыхается в больнице на глазах у сестер. И знаю, что если сейчас мы его бросим, таким он нам и запомнится – не живым и не мертвым. В муках. На последнем издыхании. Таким он и останется с нами навечно.

В горле застрял жаркий комок – то ли тошнота, то ли крик. Меж тем кровь на рубашке раненого поблескивает в лунном свете, руки-ноги у него дрожат от холода, боли и страха.

И я накрываю ладони Кон своими. Колючее грубошерстное пальто, частое жаркое дыхание раненого. Он опять сучит ногами, мы обе вздрагиваем, но налегаем сильнее. Двое на берегу молчат, склонив головы, будто в молитве.

Считаю до тридцати, до ста.

Человек затихает, и, выждав, мы убираем пальто с его окровавленного рта. Кон, всхлипывая, окунает край пальто в воду и утирает с его лица кровь. Теперь кажется, будто он уснул.

В больнице его завернут в простыню и отправят домой, к Фионе.

Всю дорогу до нашего острова и потом, когда мы ложимся в постель, я чувствую, будто что-то во мне надломилось.

Я по-прежнему ощущаю под пальцами грубую шерстяную ткань и знаю, что и Кон не может уснуть. Она дышит шумно, неровно – значит, тоже не спит, плачет. И у меня текут по щекам горячие слезы. Хочется протянуть руки, обнять Кон, но всякий раз, когда я пытаюсь это сделать, вижу перед собой того матроса, слышу его надсадные хрипы. И в полудреме лицо его сливается с лицом отца, с маминым лицом. Вспоминаю, как в последний раз провожала их взглядом, когда они толкали лодку к темнеющему горизонту. Помню, как Кон кричала им вслед, а сама вся сжалась, будто окаменела.

Помню ее молчание, когда они не вернулись. Помню, как день за днем ходила она к морю и глядела