Так, будучи в Москве, но не имея о мировом культурном центре ни малейшего представления, Зебра провела на Курском вокзале, именуемым в народе Курком, четыре месяца. Все кому не лень, вернее, все, кто честно соответствовал невысокому по вокзальным меркам тарифу, установленному бабой с мужиком, исходя из принципа соответствия цена — качество, был пропущен через Дильку так же с их стороны честно, без малейшего обмана, подлога и подмены.

Вышвырнули Диляру на улицу, когда клиент перестал ее брать окончательно из-за шести с половиной-месячного беременного живота и наступивших в неотапливаемом вагоне октябрьских заморозков. На голое тело ей натянули промасляную фуфайку, дали сапоги и на погрузочной тележке откантовали ближе к дальним краям платформы; там же бросили вместе с тележкой, куда в виде окончательного расчета приложили полбутылки того же дурманного питья.

Жидкость она выпила сразу и сразу же заснула. А когда проснулась от холода, то удивилась, что никто не поворачивает ее так и сяк и не втыкает в ее тело никакие атрибуты любви. И тогда Дилька начала трезветь, потому что подпитки больше не было никакой. Трезветь и замерзать. Встать и пойти прямо или куда-нибудь вбок ей просто не пришло в сломанную голову. Но сознания хватило на другое дело, веселое и понятное. Она саданула опустошенной бутылью о край тележки, из образовавшихся осколков отобрала кусок позаостренней, задрала масляный фуфаечный рукав и с размаху вонзила стеклянный угол в открывшуюся слева руку, выше запястья. Оттуда брызнуло густо, сочно и черно, и Дильке это понравилось. Она била туда же и секла стеклом сверху вниз и обратно до тех пор, пока не поменяла руки. То же самое, но с опавшим уже от потери крови остервенением она проделала с правой рукой, откуда темной жидкости вылилось немного меньше, но тоже было очень красиво и по делу. Очень красиво. Очень…

Изрезанные Дилькины руки зашивали в институте Склифосовского, вырезая одновременно из ее живота нерожденный плод и тут же делая переливание крови. Если бы под утро тележку с Зеброй, пребывающей в бессознательном отходняке, не обнаружил бомж из местных и не сообщил дежурному по вокзалу, вернее, если бы это произошло на пятнадцать минут позже, то умер бы не только ребенок в Дилькином чреве, но не стало бы стопроцентно и самой Дильки.

А Зеброй Дилька заделалась уже в вендиспансере, после Склифа, куда ее отправили на излечение от многоцветного заразного букета, образовавшегося в ее девичьем организме за время купейного постоя на тупиковом пути. В то время как районные венерологи изжигали многочисленную заразу по своей линии, руки Дилькины прорастали поперечными твердыми шрамами, многочисленными, наклонными и прямыми, образовывая вдоль всей внутренней поверхности рук от запястья до предплечья затейливый узор, напоминающий одноцветные полоски африканской зебры. Такое выпуклое обстоятельство никак не могло укрыться от внимательного глаза соседних сифилитиков, и кликуха приросла намертво с того дня, как Дильке в диспансере задрали рукав больничного халата для первого оздоровительного укола в трудную вену.

Выписали больную Диляру Алибековну Хамраеву в никуда, но под дальнейший медицинский контроль, хотя — дело привычное для контингента — антивенерический персонал диспансера в полном составе надежно был в курсе, что единственный документ в виде справки об утере паспорта вероятность подобного контроля обращает в пустое и формальное фуфло.

Именно так ей Бертолетова Соль и объяснила, когда выписывалась с Дилькой в один день. Бертолетка стояла последний год на Химках, на Ленинградке, на химкинской точке, в смысле, работала, там же ее по клиентскому навету и прихватили после свежайшего у потребителя гнойного триппера.

— А я не виновата, что он в гондоне кончать не может, — возмущалась Бертолетка, когда менты прихватили ее на точке согласно идиотскому заявлению в прокуратуру пострадавшего любителя приключений вдоль дороги. — Никто его не просил без гондона меня шарить, а минет, между прочим, я с гондоном делала, точно этого козла помню.

Бертолетка считалась на точке язвой как в прямом, генитальном, так и переносном говнистом смысле, если отсчитывать от неуживчивого характера. Прозвище ей по этой объяснительной причине подходило как нельзя лучше и под сомнение не бралось даже ею самой.

— Для них жену ебать — только хуй тупить, — не могла каждый раз успокоиться Бертолетка при возникновении сколь угодно малого конфликта с клиентом, имея в виду прежде всего его моральный облик. — Он тебе сначала на уши нассыт, что чистый да женатый, а как доверишься, откинешься да глаза от него отведешь от урода, чтоб лишний раз не видеть, так он норовит гондон по тихой сдернуть, а обратно уже без резины воткнуть. А там, если даже засекёшь, так все одно уже поздно, да и сама тоже не железная, живой человек, как-никак. А после я же виновата окажусь, а он не при чем, падло, он хороший, козлина. И ещё неизвестно, кто кому венерик подложил, по большому если счету. И вообще, — подводила она грустный итог переписи мужского населения по линии вдоль Химок, — они все как общественные туалеты, как сральники никудышные: или заняты уже, или полные дерьма, или ж вовсе не функционируют.

Дильку сразу после выписки Бертолетка повезла к себе на Речной вокзал, где снимала однушку на двоих с девчонкой из Могилева. Времени было почти шесть, пока они добрались, стараясь не попасться на глазам ментам, и девчонка к этому времени уже исправно стояла на Ленинградке, а, может, уже и отъехала, так что дома было никого. Для начала они поели макарон без всего, с чаем, а потом Бертолетка постаралась Дильку как надо напугать, в том смысле, что напугать так, как ей казалось верным в случае Дилькиного возвращения домой после почти полугодового отсутствия.

— Сама посуди, Зебра, — увещевательно начала просвещать новую подругу Бертолетка, — ну, приедешь обратно, ну шов свой кесаревый родне предъявишь, ну мешки синие на морде засветишь. Да и зебры обои — тоже не зашкуришь, ведь, так? Все одно предъяву делать надо рано или поздно. И чего? Обрадуются, думаешь? Дядька-узбек, обрюхатил который, и тот шарахнется. — Дилька молча ела макароны и слушала, а Бертолетка уже плавно переезжала из пугательного параграфа в животворящий. — А я предлагаю наоборот: откормишься, я тебя на точку отведу, мамке нашей представлю, отрекомендую как положено, на воздухе побудешь со мной вместе навроде Грин Писа, отъезжать тоже вместе по возможности станем, здоровье подтянешь и подработаешь на первую пору, а там сама решишь — дальше работать или ж в Бишбармак свой назад отправляться, пропадать там насовсем.

Зебра доела макароны, отодвинула тарелку и ответила, потому что пока доедала, все уже для себя твердокаменно решила, невозвратно закрепив решение незыблемостью ислама, оставленного ею теперь навечно в другой своей жизни: далекой, прошлой и совершенно чужой:

— Завтра пойдем, можно? Сегодня я так посплю, сама…

Как и обещала, на точку Зебра встала на другой день, а втянулась в работу быстрее, чем могла предположить сама. Дело было новым, но неожиданностей психического порядка почему-то не принесло: сработали прикрытые до поры механизмы, нужным образом приготовившие истощенный за период противостояния здоровья и получившейся жизни организм Зебры к дальнейшей эксплуатации ее женских частей.