В воздухе отвратительно воняло жженым чужаком и керамитом.

Тут же двое свалились откуда-то сверху, как пауки, – один закричал, когда выстрелом ему оторвало руку, другой и закричать не успел.

Оба напавших были затянуты в черную с серебристым просверком бронеткань. Цвет – ерунда, цвет этой экипировки хамелеон, рассеянный чип сам определял преобладающие цвета помещения и выбирал максимально незаметный, а вот на плечах у этих парней, если приглядеться, можно разглядеть эмблему: семь кругов – семь солнц семи цветов радуги, и все семь солнц держит в когтях дракон с распахнутыми крыльями, с рогом на лбу и глазом. Дракон – тот же хамелеон с пририсованными крыльями, и сама Служба Опеки – хамелеон с когтями и веерником…

Над головой загремела общекорабельная связь:

– Ван Эрлик! Именем императора – сдавайтесь!

Яйца ттакки! Если у них связь – то у них и обзор. Они видят его…

До аварийных ботов – две палубы.

Ван Эрлик поднял веерник и выстрелил – луч вздребез-ги разнес черный видеошар, плававший над потолком. В следующую секунду луч рубанул наискось по вентиляционной решетке – та с грохотом упала, открывая путь на нижние палубы.

Ван Эрлик головой вниз бросился в отверстие.

Когда он пролетал между пятой и шестой палубой, «Эдем» мягко содрогнулся, кто-то врубил компенсаторы на двойной режим, палубы с удесятеренной скоростью рванулись мимо, и ван Эрлик, вместо того чтобы приземлиться на руки в легком поле инверсного тяготения, с хрустом вляпался в пол с ускорением в 2 g.

Так попасться! Так глупо попасться!

* * *

Карие немигающие гляделки были как шурупы, ввинченные в желтовато-смуглую кожу, обвисшую складками тормозного парашюта. Тыква лица выпирала из белоснежного чашелистника воротничка, и лысая макушка была прикрыта белоснежной же шапочкой.

Лицо было знакомо ван Эрлику хорошо. Настолько хорошо, что он сначала решил, что это бред или нейрограмма, потому что это лицо никак не могло нависать над ним и смотреть в глаза так, словно хотело пробурить в голове дырку и выпить через нее душу, но потом ван Эрлик моргнул, раз и другой, и оказалось, что это действительно император Теофан, Отец Сына Всех Гнезд, Прародитель Лоеллиан, Матка над Маткой Крийнов, Средоточие Локров, повелитель людей и нелюдей, – и он нависает над ним наяву, – в роскошной трехмерной рамке на стальной переборке карцера.

Эйрик ван Эрлик моргнул еще раз и увидел через полупрозрачного императора еще одно лицо, отраженное в стальном зеркале переборки, – свое собственное Не лицо, а белую скорлупу биопласта с дырками для глаз и для рта.

Не имело смысла спрашивать, что случилось.

Девятьсот тысяч тонн массы покоя – вполне достаточно места для того, чтобы разместить в развороченных отсеках не то что группу, а целую армию захвата.

Усомниться в том, что его ждет, было трудно. Его разыскивали по всей империи, и не затем, чтобы представить к награде «за спасение потерпевших крушение».

Интересно, его сначала допросят или сначала расстреляют?

В Галактике было много влиятельных людей, которые отдали бы любые деньги, чтобы заткнугь ему рот. И не меньше влиятельных людей, которые отдали бы любые деньги за то, чтобы он рассказал, почему именно другие влиятельные люди хотят заткнугь ему рот.

Койка, на которой он лежал, едва заметно вибрировала, сила тяжести была 0,8 g. Император Теофан заполнял две трети объема карцера, и ван Эрлик заметил, что коробочка голопроектора находится у него в ногах, где-то на уровне пояса.

Коробочку было довольно легко закоротить. Для этого достаточно было плеснуть в нее водой или (ван Эрлик повертел облепленной биопластом башкой и ничего, кроме себя, койки и Теофана, в карцере не обнаружил) – или попросту на нее помочиться.

Ван Эрлик отбросил простыню и резко сел на кровати. И тут же тело сверху вниз вспорол клинок боли – колени пирата подогнулись, он рухнул на пол, подставил руку, чтобы уберечь голову, и новая боль была уже не клинком, а волной, океаном, накрывающим пловца с головой и бьющим его о камни.

Боль отпускала минут пять. Ван Эрлик, мокрый, сидел спиной к стене, откинув голову и вытянув перед собой руки. На них красовались нейронаручники. Любое резкое движение – и соответствующий импульс твоей нервной сети транслируется браслетом и возвращается обратно болью. Чем быстрее движение, тем острей боль.

А он, ван Эрлик, двигался очень быстро. Встав так осторожно, будто он был стеклянный, ван Эрлик повернулся лицом к коробочке голопроектора и расстегнул мотню.

Император зашипел и погас.

Стальная стена за спиной пленника отъехала в сторону.

Ван Эрлик неторопливо повернулся. Около растворившейся диафрагмы двери стояли двое «боевых хамелеонов». Камуфляжный режим был отключен, комбинезоны сияли ослепительной белизной, которая, по мнению Службы Идей, должна была означать необычайную чистоту помыслов Службы Опеки. Но для любого, хоть немного разбирающегося в биочипах, она означала просто один из режимов работы комбинезона-перевертыша.

У «хамелеона», стоявшего справа, на плечах были нашивки курсанта Высшей Школы Опеки. Ему было лет шестнадцать, не больше – возраст, в котором на патриархальном Харите уже становились мужчинами, а в более индустриальных обществах еще только заканчивали школу. У него был пухлый детский подбородок и глаза цвета арморпласта.

– Что ж вы императора-то в карцере держите, – спросил ван Эрлик, неторопливо застегивая ширинку.

Курсант ничего не ответил, а другой «хамелеон», постарше, вынул из кобуры станнер и, нацелив его чуть ниже пояса, сказал:

– Вылижи.

Ван Эрлик молча ударил его. Когда знаешь, что боль придет, ее можно немного контролировать, и удар получился довольно внушительный, сержант отлетел к переборке метра на три, а ван Эрлик рухнул на пол, подкошенный серебряным хлыстом боли. Сержант вскочил мгновенно и поддел заключенного ногой в живот, ван Эрлик заорал, и, когда пират уклонился от следующего пинка, боль от быстрого движения оказалась куда сильней боли от удара.

– Прекратить!

Ван Эрлик медленно приходил в себя. Он сидел на полу, запястья, схваченные нейронаручниками, пылали так, словно их сунули в реактор.

– Что вы себе позволяете, сержант? – резко сказал курсант Школы Опеки.

И, повернувшись к ван Эрлику:

– Два часа назад ты убил его сына.

Ван Эрлик молча посмотрел на сержанта. Красные лопатообразные руки, торчащие из белоснежных рукавов, были усеяны шрамами от плавиковой кислоты. Преданность – дорога с двусторонним движением. Трехтонный мешочник считал врагами всех, кроме своего воспитателя. Чтобы добиться такого эффекта, мешочника не оставляли ни на секунду. Поводырь лоеллианина тоже не имел в жизни ничего – ни семьи, ни детей, ни друзей, – одну только выросшую в его ладонях клетку, превратившуюся в черную тушу, с которой он ел, спал, жил и разговаривал настолько, насколько туша его понимала.