к этому событию наш спектакль «Дума про Опанаса». Роль комиссара Когана в этом спектакле играл я, Опанаса — мой одноклассник Коля Поляков. Странно, но мы почему-то не волновались, узнав о предстоящей премьере на клубной сцене. Просто не умели, видимо, еще волноваться: ведь нам было тогда всего по четырнадцать лет. Наоборот, Николай Поляков был даже в очень приподнятом настроении. Возбужденно жестикулируя, он сказал мне, что ружье зарядит настоящим патроном, только без дроби. По ходу действия он должен был стрелять в меня — комиссара Когана. «Знаешь, как здорово будет! — ликовал он. — Трахнет так, что все подпрыгнут! А ты падай, только по-настоящему!»

Я согласился. Ружье в тот вечер действительно «трахнуло» здорово, говорят, аж галки с крестов взлетели: на куполах собора кресты не были спилены. А крестьяне очень хвалили Василия Платоновича Нилова за представление и просили показать его и для тех, кто отсиживался в этот вечер дома.

Сережа Орлов в спектакле не участвовал. Да В. П. Нилов не очень, видимо, и тащил его на сцену. Каждый вечер, общаясь с ним, он не мог, я думаю, не заметить незаурядность его натуры, способность по-своему воспринимать мир, глубоко и оригинально мыслить.

Гуляли они как-то вокруг школы поздним вечером, и Василий Платонович завел разговор о звездах, мириадами мерцавших над их головами. И лишил юного собеседника покоя. Тайны мироздания, как рассказывает Екатерина Яковлевна, его буквально захватили. Он прочитал все, какие имелись, книги по астрономии и вскоре изложил Василию Платоновичу свою теорию о происхождении разума на земле. Кстати, не забывал он эту теорию и в зрелые годы. Незаконченная поэма о Циолковском — тому свидетельство.

Космические мотивы присутствуют во многих стихах послевоенной поры:

За слоем Хивсайда, за легкою пылью

Земной атмосферы безмолвье звучит.

Холодная вечность, дремучие крылья

Расправив, в мирах беспредельных парит.

Планеты плывут по орбитам с шуршаньем,

И где-то кометы, хвосты распустив,

Летят по путям громовым мирозданья,

Маршруты, как шпаги стальные, скрестив.

Дороги еще не изведаны эти,

Но время идет непреклонной судьбы,

Придет человек: — от планеты к планете

Протянутся вдаль верстовые столбы.

(1946)

А в 1945 году он напишет и совсем пророческие строки:

Мы еще на дальние планеты

Корабли Союза поведем,

Слесари, танкисты и поэты,

Мы на желтую Луну взойдем.

Когда были написаны Сережей Орловым первые стихи, вернее, зарифмованы первые две строчки? К сожалению, я не успел спросить его об этом. Мать поэта Екатерина Яковлевна рассказывает, что помнит Сережины стихи в школьной стенгазете, когда он учился в пятом — седьмом классах.

Семилетку, Мегринскую ШКМ (школу колхозной молодежи), Сережа закончил в 1936 году, когда ему шел пятнадцатый год. Значит, стихи он начал писать раньше, возможно с двенадцати лет, с пятого класса.

В 1936 году семья Шаровых переехала в город Белозерск, по месту работы отчима. Древний, со множеством церквей и земляной крепостью городок стоял на самом берегу Белого озера, отделенный от него голубым лезвием обводного канала, входившего в знаменитую на Севере России Мариинскую водную систему. Земляной вал был, пожалуй, главной примечательностью тихого районного городка, излюбленным местом для прогулок его жителей, и особенно молодежи. Озеро, если на него глядеть с вала, кажется, встает перед тобой стеной, в тихую погоду — синее, но чаще все-таки белое — от белой воды, белых волн, ослепительно сверкавших на солнце. А в валу, рядом с величественным Спасо-Преображенским собором и еще какой-то церковкой, стояло белое кирпичное здание — до революции дворянское собрание, а теперь школа-десятилетка, в восьмой класс которой осенью 1936 года и поступил Сережа Орлов.

Однако поучиться ему в этот год не пришлось. Пятнадцатилетний подросток, сильно вытянувшийся за последний год, он был очень худ, бледен, жаловался на боли в области сердца, уставал от быстрой ходьбы, плохо спал…

Впрочем, спал плохо он не из-за сердца. Екатерина Яковлевна рассказывает, что ей почти каждую ночь приходилось буквально воевать с сыном, чтобы заставить бросить книгу, потушить свет и лечь спать. Но никакие строгости не помогали. «Сейчас, мама…» — скажет, торопливо переворачивая страницу. И это «сейчас» затягивалось, как правило, до двух-трех часов ночи.

Утром — другая беда: невыспавшийся, он не успевал к началу занятий в школе. При таком режиме, ясно, состояние его здоровья не улучшалось. И врач посоветовал прервать на год занятия и во что бы то ни стало достать путевку в санаторий.

Из Сестрорецка, где находился санаторий, Сережа вернулся окрепшим, бодрым и, как запомнилось матери, заметно возмужавшим. В восьмой класс, было решено, он поступит снова, осенью 1937 года. А пока шла зима, пушистая от снегов, морозная, а главное — свободная от школьных занятий, и можно было целиком отдаться книгам и… стихам!

Думаю, что именно в эту зиму Сережа начал писать по-настоящему — писать серьезно и по-юношески одержимо, потому что в следующую зиму, когда в Белозерск приехал и я, поступив в педучилище, он предстал передо мной уже как автор многих стихотворений, напечатанных в газете «Белозерский колхозник». Невелика трибуна — районная газета, но та доброжелательность, та атмосфера внимания и поддержки, которая царила тогда в редакции, уверен, сыграли огромную, если не решающую, роль в развитии поэтического дарования Сережи Орлова.

А привел его впервые в эту редакцию его новый школьный товарищ — коренной белозёр Леня Бурков. Екатерина Яковлевна рассказывала: «Сам Сережа ни за что бы не осмелился зайти в редакцию со стихами — такой он был несмелый и застенчивый». Бурков же, по натуре расторопный, а главное — искренний в дружбе, лишенный чувства зависти, готовый сделать для друга все, буквально за рукав затащил его в редакцию, в которой в то время работал тоже совсем молодой еще Саша Абанин, ставший с того дня и на долгие годы ближайшим другом поэта. Почувствовав в нем большой талант, А. Абанин стал активно «продвигать» на страницы газеты его стихи, давать ему задания написать заметку, репортаж, фельетон. И радовался, что все у него получалось хорошо, по-юношески свежо и задиристо.

Запомнилась одна из встреч с Сережей, состоявшаяся то ли в 1938-м, то ли в 1939 году. Он уже знал, что я тоже пишу, и потому, поздоровавшись, первым делом спросил: «Новые стишки есть?» У меня новых было мало — два-три стихотворения об осени и своем лесном озере… Он прослушал их и