Милиция у них, думаю, куплена, да и не так дорого стоит купить хохлятскую милицию.

У Лидочки от страха отнялся язык.

– У вас есть мужчина, друг, спутник? Отец, брат?

Она помотала головой.

– Так. А отец девочки?

Она только рукой махнула.

– Интересно живете, господа… Значит, будем делать по-другому. Вы завтра же летите в Москву. Деньги вздор, деньги будут, об этом не думайте… и с билетами по нынешней дороговизне осложнений возникнуть не должно. Я вам дам один московский адрес. Зовут этого человека Коминт. Иванович. Цыпко. В цирке его знают как Альберто Донателло. Передадите ему письмо, он все устроит. На возраст его не обращайте внимания – человек чрезвычайно надежный. Но – слушайтесь его, как Господа Бога. Скажет: землю рыть – ройте, и как можно глубже. Ну да он и сам все хорошо объяснит. Он хорошо объясняет. Доходчиво…

Дело это как раз по нему. В общем, господам евпаторийским цыганам я не завидую, равно как и милиционерам, если они к этому делу прикручены. Да не плачьте, Лидочка, бывают в жизни вещи пострашнее. Все будет хорошо.

Но получилось все очень нехорошо. Почему-то – неожиданно и без особых поводов – заблажило ехать в аэропорт и Аннушке со Степкой. «Нива» долго не заводилась, дорога обледенела, встречные водители и даже гаишники были сплошь пьяные. Судьба как бы ненавязчиво намекала на нежелательность всей затеи.

В тамбуре аэровокзала сидела на куче тряпья и сама на кучу же тряпья похожая старая цыганка. Или таджичка («С понтом беженка»– проворчал Степка). Увидев четверых, она вдруг вскочила молодо и поднесла к губам раскрытую ладонь.

Аннушка в испуге отшатнулась.

– А вот этого не надо, – сказал Николай Степанович. – Погадать я тебе и сам погадаю.

– Сам ты искать меня после будешь, золотой, – без всякого акцента и без выражения сказала ведьма, садясь. – Ан – поздно будет искать.

– Какая противная бабка, – фыркнула Лидочка. – Не к добру такую встретить.

– Никогда сами не верьте в приметы, – сказал Николай Степанович. – Предоставьте это сведущим людям.

– Правильно их Гитлер гонял, – неожиданно сказал Степка. – Евреев зря, а цыган за дело.

– Слышу голос твоей классной дамы, – сказал Николай Степанович. – И если я его еще раз услышу…

Самолет улетел вовремя. Когда Тихоновы возвращались к машине, ведьмы в тамбуре уже не было.

Весь день Николай Степанович чувствовал во рту металлический привкус.

А вечером Аннушку и Степку увезла скорая помощь.

Доктор был молод, бородат и встревожен.

– Ничего нового я вам пока сообщить не могу, – сказал он. – Кровотечение продолжается и у мальчика, и у матери. Это похоже на какую-то тропическую болезнь, я о ней слышал. Утром будет профессор Скворушкин…

– До утра они ведь могут и не дожить, – то ли спросил, то ли предупредил Николай Степанович.

– Нет, что вы, – сказал доктор. – Мы делаем все, что требуется, только вот…

– Только вот не помогает почему-то, – подхватил Николай Степанович. -

Кровотечение продолжается.

– Д-да. Я думаю, что можно подключить…

– Слушайте меня внимательно, – сказал Николай Степанович. – У меня группа крови четвертая резус-отрицательная. У сына тоже. Вы должны сделать прямое переливание. Ясно? Это поможет ему продержаться минимум неделю. Супруге перельете плазму. Центрифуга, надеюсь, в вашем холерном бараке есть?

– Вы врач? – попытался поставить его на место доктор.

– Я не намерен вдаваться в объяснения, – высокомерно ответил Николай Степанович и поднял руку ладонью вперед. – Итак…

Доктор мигнул.

– Да, конечно… – забормотал он. – Пойду распоряжусь, а вы пока…

– И никаких записей, – прилетело доктору в спину.

Суровая сестра с лицом черным и длинным облачила Николая Степановича в зеленый хирургический костюм, закутала ему голову марлей, проводила туда, где пахло йодом и пережженными простынями. Его заставили лечь на жесткий холодный стол. В круглом отражателе над собой он видел маленького и страшного себя. Через минуту на каталке привезли бледного до синевы Степку.

Из носа его торчали закровеневшие тампоны.

– Папочка… – прогундосил Степка и заплакал.

– Прекратите, кадет, – велел Николай Степанович. – Здесь вам не альманах «Сопли в сиропе».

– Доктор сказал, – наклонилась к нему сестра, – что забирать шестьсот миллилитров. Вы сдавали когда-нибудь кровь?

– Делайте, как он велел. Я сдавал, и помногу. После этого возьмете еще восемьсот на плазму.

– Что?!

– Именно так. Работайте, мадам.

Игла вошла в вену. По прозрачной трубке ринулся черный столбик крови.

Сто… двести… четыреста…

– Как вы себя чувствуете? – голос издалека.

– Как космонавт на орбите.

– Шутник у тебя папа.

– Он не шутник. Он ученый.

Шестьсот.

Как увозили Степку, Николай Степанович не видел. Это был какой-то моментальный провал. Потом он лежал, а над ним без всякой опоры висели бутылки с чем-то прозрачным.

– Как вы себя чувствуете?

– Как космонавт на орбите…

Кровь уходит в прозрачную подушечку. Одна… другая…

Все? Да, похоже, все.

– Сейчас, сейчас, миленький, потерпи еще… – мягкое прикосновение к щеке. – Не трать вату, Василиса… и мох не трать, раненых много, не хватит, сволочи ягды…

Гудение вдали. Костры, костры…

Жгите костры.

Что?

Нет, все в порядке. Да, я слышу. Я все слышу.

Приносят то, что осталось после центрифуги – густую черную кашу.

Возвращение долга.

Не надо так напрягаться, расслабьтесь, лежите спокойно…

Все. Он уже не в силах держаться на поверхности. Падение. Падение вниз, вниз – к самому началу, к началу…

Гулко. Шаги в коридоре. Свет.

– Гумилев, поэт, на выход!

– Нет здесь поэта Гумилева, – сказал я, вставая с нар и закрывая Библию. – Здесь есть поручик Гумилев. Прощайте, господа. Помолитесь за меня, – и я протянул книгу редковолосому юноше в студенческой тужурке.

– Руки-то за спину прими, – негромко скомандовал конвойный, вологодской наружности мужичок, окопная вошь, не пожелавшая умереть в окопе. Он не брился так давно, что вполне мог считать себя бородатым.