* * *

Лепида оказалась, как всегда, права. Не успела следовшая за хозяином дома Мессалина скрыться в глубине коридора, как сильные мужские руки рванули с нее платье с такой силой, что сломали фибулу, скреплявшую на плече ткань, так что, когда спустя почти час они вернулись в пиршественный зал, вместо красивой застежки левое плечо девушки украшал грубый узел. Увидев его, сестры Калигулы захихикали и принялись шушукаться между собой, а он сам с таким выражением лица облизнул свои узкие губы, что Мессалину начало подташнивать от омерзения. Славившаяся злоязычием Агриппина что-то прошептала, склонившись к уху брата, и тот расхохотался лающим смехом, бесцеремонно разглядывая жертву сеяновского сладострастия. «Ну, погоди, Агриппина, я тебе еще отомщу!» — мелькнуло в голове Мессалины. С тех пор непримиримая вражда разделила этих двух незаурядных женщин, повлияв на судьбу Рима.

* * *

Посидев для приличия еще несколько минут, Лепида величественно поднялась, поманив за собой дочь:

— Благодарю тебя за приглашение, префект. Вечер был просто чудесный. Надеюсь теперь видеть тебя с Ливиллой и дочерью у себя в гостях. Мой дом, конечно, не столь роскошен, как твой, но я постараюсь, чтобы ваш визит тоже запомнился всем надолго. — Она чуть склонила голову, не обращая внимания на бесцеремонный смех Калигулы.

Никто не стал их задерживать, и скоро мать с дочерью, облегченно вздохнув, забрались в родные носилки. Рабы привычно вскинули брусья себе на плечи и бодро зашагали домой, унося хозяек подальше от Палатинского холма.

— Ну и как все прошло? — поинтересовалась Лепида, едва успев опустить легкие занавески, чтобы загородиться от взглядов случайных прохожих.

— Все как ты говорила. — Мессалина утомленно закрыла глаза и откинулась на подушки.

— И..? — В материнском голосе послышалось нетерпение. — Я думала, вы вернетесь быстрее.

— Префекту так понравилось беседовать со мной о скульптуре Фидия, что мы дважды возвращались к этой важной теме, — хмыкнула Мессалина, приоткрыв один глаз, чтобы видеть выражение лица матери.

— И его ничего не удивило? — В голосе Лепиды послышалось легкое разочарование.

— Боюсь, матушка, что твои усилия вчера пропали втуне. Он был настолько нетерпелив, что даже не дал мне снять платье, и, похоже, сам толком не понял, что произошло. А когда второй раз принялся за дело, то я имела полное право сказать, что он сам лишил меня девственности. Не уверена, что мой довод был слишком веским, но похоже, что он предпочел мне поверить — так приятнее его самолюбию. Во всяком случае, он был так любезен, что вместо сломанной застежки подарил мне вот это. — И девушка достала из-за пазухи тяжелое золотое ожерелье с тремя огромными изумрудами.

— Юнона Монета! — охнула Лепида, изумленно разглядывая драгоценный дар. — Он тебе это подарил?! Этот известный сквалыга так расщедрился? Чем ты его так обворожила?

Мессалина замялась с притворной скромностью:

— Ну-у-у, Квинт вчера показал мне несколько ласк, способных доставить удовольствие мужчине.

— Его никто не просил этого делать! — вспыхнула матрона, нахмурив брови. — Завтра же продам его в Тингитанскую Мавретанию или еще куда подальше. Слишком много воли забрал!

— Не стоит, матушка, — лучезарно улыбнулась Мессалина, играя с ожерельем, — его опытность может мне пригодиться. Похоже, что Калигула тоже оказался неравнодушен к моим чарам. Он будущий принцепс и, говорят, большой любитель женского тела. Мне надо еще многому научиться, чтобы он, став императором, захотел, чтобы его постель согревала я, а не облезлая кошка Агриппина.

Услышав такое из уст собственной дочери, Лепида пришла в ужас: боги свидетели, она хотела, чтобы ее девочка стала благовоспитанной матроной, удачно вышедшей замуж и нарожавшей кучу детей, а не искательницей приключений на свою голову. Квинт вчера не просто перестарался в обучении его дочери премудростям любви, но вложил в ее голову мысли, недостойные не то что родственницы императора, но даже вчерашней вольноотпущенницы.

— Чтобы я больше не слышала подобных глупостей! — рявкнула разъяренная мать, отвесив дочери звонкую оплеуху.

На щеке девушки стал проступать красный отпечаток материнской руки, но Мессалина даже бровью не повела.

— Ты можешь ругать меня сколько захочешь, — отчеканила она, глядя в родное и одновременно чужое лицо матери огромными синими глазами. — Можешь даже выгнать из дома. Но если ты еще раз тронешь меня хотя бы пальцем, я расскажу префекту претория все, что ты говорила в его адрес. Подумай, матушка. Мне кажется, он вряд ли будет в восторге, если узнает, каким образом я лишилась главного украшения любой добропорядочной римлянки.

Лепида снова взмахнула рукой, но звука пощечины не последовало. Она вдруг посмотрела на рассматривавшую изумруды девушку глазами не матери, но стороннего человека, и заметила, как изменилось выражение лица ее дочери. Рядом с ней равномерно покачивалась на носилках не тринадцатилетняя девочка, смотревшая на мир широко распахнутыми глазами, а расчетливая женщина, возмечтавшая о невозможном.

— Ты обрекаешь себя на ужасную жизнь, — только и смогла прошептать умудренная жизнью римлянка, чувствуя, как теряет последнюю власть над дочерью.

— Я обрекаю себя на вечную славу, — холодно откликнулась Мессалина, но тут же, смягчившись, положила мягкую ладонь на безвольно лежавшую руку матери. — Пока моим телом пользовался префект, я думала о своем будущем, мама. Если в великом Риме родственница императора должна ублажать какого-то жалкого этруска, чтобы спасти свою жизнь, то, значит, я должна добиться такого положения, чтобы никто больше не посмел уложить меня к себе в постель как девку из лупанария.

— Но я твоя мать… — сделала последнюю попытку образумить дочь Лепида. — Я подарила тебе жизнь и имею право…

— А я сегодня, возможно, спасла твою жизнь, — пожала плечами девушка, — так что мы квиты. Позволь, я сама выберу свою судьбу. А это ожерелье я хочу подарить тебе на память о сегодняшнем дне. Смотри на него почаще.

С этими словами Мессалина протянула руку и, откинув занавеску, улыбнулась прохожим, точно была уже их императрицей. Тема замужества в разговорах с матерью была закрыта ею навсегда.

На следующий день бесследно исчез Квинт. Мессалина приняла это событие как должное, хотя ее сердце было разбито. Никто и никогда не будет любить ее с такой нежностью, как этот красавец херуск, но знатная патрицианка была истинной римлянкой и не могла себе позволить убиваться из-за какого-то раба. За все в жизни надо платить — это непреложный закон. И если слава и власть требуют, чтобы она забыла о стыде и любви, то, значит, она избавится от того и другого. Квинту не было места в ее жизни, а раз так, то не стоит о нем думать. Точка.

* * *

Спустя неделю, ближе к ночи, в дом вдовы Мессала Барбата постучал гость, давно не переступавший его порога. У ворот, держа под уздцы тяжело дышащего коня, топтался уставший Квинт Невий Корд Серторий Макрон, старый друг Мессала, один из офицеров, прикомандированных к Тиберию в его добровольной ссылке на Капри.