Скоттова реплика в третьем коне:

— Английский труднее венгерского.

И Джонова:

— Скотт у наших родителей любимчик.

Перед четвертым коном «Искренности» игроки всегда чувствуют одно — томительный озноб, странную неловкость, неподвластную сознанию, вдруг накатившую сонливость или головокружение. Внеигровой разговор разрастается, но по мере того, как все тратят немалые усилия, стараясь не забыть, чтó они уже говорили и что из этого похоже на правду, в нем все больше раздражения. Этим майским вечером, кажется, только Чарлз Габор, да может быть Эмили, не потеряли запал. Время подходит к шести, и все, кроме ярого нутрициониста Скотта, поглотили слишком много сахара, кофеина или алкоголя. Скотт откидывается на спинку кованого стула и смотрит в помягчевшее небо, просвечивающее сквозь нависшие ветки У Джона смутное разочарование и тяжесть в ногах, будто он шагнул на неподвижный эскалатор Марк опьянел от «уникума» — любимого венгерским народом крепкого травяного ликера — и, под действием алкоголя склонный к пьяной грусти, крутит завиток рыжих волос, уставившись на землисто-серое здание авиакасс, задумчиво выпятив губы и скорбно воздев бровь.

Четвертый кон

Чарлз вертит чашечку эспрессо между большим и средним пальцем, высматривая вдохновение в коричневых радугах на ее белых стенках.

— По-моему, воспитание детей — это самое высокодоходное из всех возможных вложений, чтобы снять прибыль самопознания и самовыражения, и в нем, может быть, смысл жизни.

— По-моему, дипломированный бизнес-менеджер вполне может так считать, — говорит Марк. И, впустую расходуя свою очередь, но ужасно довольный собой, добавляет: — Финансовые профессии — глубоко творческие, и они жизненно важны для благополучия культуры и счастья людей. Особенно венчурный бизнес.

Эмили:

— Обман дастся мне так легко, что меня это порой тревожит.

Скотт Прайс:

— Меня усыновили Или Джона.

— Уже лучше, Скотти, — говорит Чарлз. — Хотя технически это проверяемая констатация факта. Но пусть будет — для разнообразия.

Джон заявляет:

— Я отлично понимаю, почему тут все такие приятели друг с другом.

— Друг другу, — поправляет учитель английского, откидываясь назад с закрытыми глазами, и две зависшие ножки его стула — соблазнительная цель.

За очередной порцией «уникума» игроки раскрывают, где была правда, и подсчитывают очки. Чарлз выбил добрую семерку из восьми, но был заметно огорчен своим плохим спектаклем. Каждое из первых трех его утверждений кому-нибудь из соперников показалось правдой: Эмили поверила в зависть к Марковым исследованиям, Марк поверил в ревность к Скотту из-за внимания Эмили, а Джон поверил (высказавшись не без звона в голосе) в Чарлзово предвидение обновленного венгерского фашизма. Четвертое утверждение — радости воспитания детей, описанные в финансовой терминологии, — Чарлз признал искренним. Скотт, подозревавший, что Чарлз, по крайней мере, объявит это утверждение правдой, заработал очко.

Чарлз заработал еще четыре очка, верно угадав правду у всех остальных.

Да, Марк считает, что кислое обслуживание — нововведение конца XX века. Эмили правда верит, что хорошие люди этого мира превосходят числом скверных. Чарлз знал, что Скотт, хотя еще и не выучил венгерский, не думает, что этот язык такой же трудный, как его родной. И Джон, два дня как в Будапеште, уже установил, что этот город культурно и исторически обещает меньше, чем Прага, где Джон провел на пути сюда шестнадцать поучительных часов.

Скотт выбил шестерку. Голос Эмили за то, что он счастлив принять в Будапеште Джона, голос, который так развеселил самого Джона, что тот не стал долго раздумывать над мотивами братней лжи. Еще два голоса Скотт получил за свой дерзкий ход с усыновлением. Вот именно, два: и сам Джон решил, что это подтверждают столько очевидных фактов — это не может быть неправдой и объяснило бы, почему он не способен раз и навсегда установить постоянные зрелые отношения со старшим братом. Кроме того, Скотт сразу распознал искренность Джоновой зависти к Праге и жизнерадостного мировоззрения Эмили, но споткнулся на Марке, поверив в его ахинею про боль в сравнении.

Марк вышел на третье место с вполне достойной четверкой: он назвал правду Эмили и собрал три очка на своей спартанской теории страдания.

— Мой папа точно такой же, — утешила его Эмили.

— А мой вообще-то нет, — признался Марк. — Он как начал жаловаться на жизнь еще в семьдесят третьем, так до сих пор не остановится.

При этом Марк поверил в Джонову хитрость с официанткой-антисемиткой и в Скоттово усыновление.

Джон, таким образом, выбил тройку. Эмили, уговаривая его не обижаться, сказала, что быть любимчиком родителей — это тоже трудно, а иногда труднее, чем не быть. («Сказать по правде, — ответил Джон, — наша семья — научный феномен: в ней никто из детей не любимчик».) А он проголосовал за веру Эмили в человечество, на миг задержав дыхание и блаженно понимая, что шестерни судьбы пришли в движение.

Особый помощник Эмили Оливер, выказав врожденную неспособность лгать и распознавать обман, соответственно, получила ноль Она прихлебывает свой второй «уникум», бессознательно морщась с каждым глотком. Ее щеки румянятся от вечерней свежести и от щекочущего тепла травяного ликера.

— Это кошмарная игра, Чарли.

Конечно, игра в корне порочна. На самом деле никто не знает, говорят ли игроки правду в итоге, да и знают ли ее вообще («одно из самых прекрасных свойств игры»).

Решение переехать из Лос-Анджелеса в Венгрию cозрело у Джона Прайса за восемь минут. Он перечел открытку старшего брата и понял, что их время наконец пришло. Вспомнил газетную статью, где пели о зарождающемся «потенциале» Венгрии. Джон уже предвкушал скорый уход из Комитета за проведение Олимпийских игр 2008 в Лос-Анджелесе, для которого с ошибками печатал пресс-релизы и делал ксерокопии собственной задницы.

Джон понимал, что насчет воссоединения Скотт в лучшем случае усомнится. Джон и прежде ловил Скотта, чтобы наладить подлинно братские отношения, дважды являлся в нетерпении и в надежде к нему в общежитие колледжа. И в Скоттову первую маленькую квартирку в Сан-Франциско. На рыбацкое судно прямо перед отъездом Скотта на Аляску. Потом в Портленд. В Сиэтл. И каждый раз Скотт насмешливо и даже весело его отшивал, и Джон сдувался (даже когда физически сдуваться начал уже Скоттов живот).

Скотт упрямо думал, раз за разом удивляя Джона, что их банально скверное детство имело значение и более того — имеет значение поныне, а главное — и это Скотт давал понять без слов, — что Джон был не жертвой семьи (как сам Скотт), а одним из угнетателей, членом правящей хунты, и этой веры Джон не мог ни уразуметь, ни поколебать. После очередного возвращения посрамленного и злого Джона в ЛА проходило несколько месяцев, и он снова убеждал себя, что уж теперь все зажило и можно начать братские отношения, и на сей раз будет по-другому.