Резюме «нарочно не выдумаешь!» блестяще подходило для всего происшедшего с Иваном Санычем и Осипом. Это как у Пушкина: «Он уважать себя заставил, и лучше выдумать не мог». Кто же мог предположить, что Александр Ильич Астахов сам едва не «заставит себя уважать», но не в современном значении этого выражения, а в старинной трактовке, какая и имеется в виду у Пушкина: «заставить себя уважать», то же самое – «приказать долго жить», то же самое – «почить в Бозе»…

То же самое – умереть.

* * *

– Вам будет предъявлено обвинение в убийстве Астахова Александра Ильича, – прозвучали в ушах Вани Астахова холодные слова, и тотчас же стало тихо, как будто фраза Осокина, как плотные комочки ваты, замкнула слух незадачливого Ивана Саныча.

Астахов-младший дернул ногой, отползая к самой стене, и как раз в этот момент за спиной Осокина возник Осип и, взмахнув зажатой к массивном кулаке пустой бутылкой, сильно, с оттяжкой ударил по голове следователя-убийцы.

Осокин пошатнулся и, повернувшись вполоборота вдоль собственной оси, упал на ковер.

Настя взвизгнула, Иван прохрипел что-то нечленораздельное, а Осип, перешагнув через тело Осокина и брезгливо поддев его носком тапка, произнес:

– Невиновен, гражданин судья.

Иван, трясясь крупной дрожью, сел на краешек дивана и приложил ладонь к щеке. Осип не отрываясь смотрел на него мутным сочувствующим взглядом, а потом сказал:

– И чаво ж? Плохо-от, канешна-а. Но ось воно як и должно было быть – рано или поздно. Он – волк, и умер по-волчьи. Не парься, Саныч. Как грится в одной тупой рекламе – усе еще только начинаецца.

Иван конвульсивно распрямил плечи, как будто промеж лопаток ему всадили кинжал, и хотел было заговорить, но только издал какой-то хриплый каркающий звук, раздирающий ему гортань.

И тут что-то глухо звякнуло.

Ваня дернул шеей и тяжело, словно бесформенный глиняный ком, метнул мутный взгляд туда, где на ковре вытянулся его отец. И – выпучил глаза: Александр Ильич медленно поднимался с пола, тяжелыми рубиновыми каплями смахивая с головы кровь и уперев подбородок в грудь. Его глаза были затянуты дождливой пеленой боли, но властный рот тем не менее привычно искривился сарказмом, когда Сам негромко, хрипло выговорил:

– Усе еще только начинается? Ну что ж, верно.

– Иль-ич? – остолбенело выговорил Осип.

– Я, как всякий Ильич, вечно живой, – пробормотал Астахов-старший уже без всякой претензии на иронию. А потом с трудом, придерживаясь за стены, направился к двери… ноги его подогнулись, и он уже было упал, но в последний момент удержался и бросил на рванувшегося поддержать его Осипа насмешливый взгляд…

Александр Ильич Астахов и мутно-серый Осокин, со свежеперевязанными головами, похожие на две ипостаси раненого Щорса, сидели в кухне и синхронно пили кофе.

Астахов-старший выглядел довольно сносно, если не считать сильной бледности, а вот Осокину, кажется, было худо: в мутной прозелени лица, зажатые меж окровавленным лбом, как-то особенно хищно выступающим носом и ввалившимися щеками, варились в темных полукружьях два бессмысленных глаза, и их взгляд, ничего не выражающий и какой-то отсутствующий, уставленный словно бы внутрь, был неуловим.

Конечно, ведь по голове горе-следователя прогулялась могучая рука Осипа, привычно вооруженная бутылкой.

Александр Ильич подозрительно покосился на Осокина, а потом произнес:

– Что-то он не того… выглядит, будто повредился в уме. С другой стороны, повредиться может только тот, у кого есть что повреждать, но все равно – что-то не то. Ты меня слышишь? – обратился он к Осокину.

– Слышу, – отозвался тот деревянным голосом.

– Как ты себя чувствуешь?

– Чувствую, – не меняя ни тона, ни тембра голоса, ответил Осокин.

– А чаво? Водки ему надо-от дать, – сказал Осип. – Верно, Саныч? – повернулся он к сидящему на краешке кухонного стола Астахову-младшему и, не дожидаясь, пока тот что-то сформулирует, протянул руку за бутылкой и, плеснув водки в стакан, протянул Осокину:

– Пей! Тот машинально допил кофе, взял у Осипа стакан и вылил его содержимое в глотку. Сморщился и сказал:

– Это… лягу.

– Только пистолет у него забрать надо, – назидательно сказал Осип, – я смотрю, он ничего не соображает. Он и до этого размахивал стволом, как граблями, а таперь мало ли, что ему попритчится.

И Осип, вытянув из-за брючного ремня Осокина пистолет, положил оружие в пустую салатницу и накрыл сверху крышкой.

– Папа, ты, кажется, говорил, что готов разрешить нам уехать в любую точку планеты, лишь бы только… в общем, вот так? – вдруг подал голос Ваня.

Это были первые его слова после того, как он сказал Осокину, что убил Астахова-старшего, причем искренне в это верил, полагая, что хоть одна из пуль, да и попала в Александра Ильича.

В голосе Ивана Саныча на сей раз не звучало ни иронии, ни горечи. Если откинуть обстоятельства, при которых стали возможны эти посиделки на кухне, можно было бы подумать, что сын искренне интересуется мнением отца: действительно ли тот готов предоставить отпрыску возможность посмотреть мир?

Астахов-старший посмотрел на сына и ответил:

– Да. Я же сказал. Или ты думаешь, что твоя глупая выходка с пистолетом и люстрой заставит меня изменить свое мнение.

– Я это самое… не хотел… – угрюмо сказал Иван, глядя в стену.

– Ладно, не оправдывайся. Все мы хороши. Вот что: я не только не помешаю тебе выехать за границу, но и даже смогу посодействовать при выборе места жительства. Быть может, временного, а может, и постоянно обоснуешься. Родственники у нас там живут.

– У нас что, родственники за границей? – недоуменно спросил Иван Саныч. – Что-то никогда не слышал.

– Да ты много чего никогда не слышал.

– Это верно, – буркнул Астахов-младший, припомнив моменты из личной биографии отца, которые стали известны ему только сегодня. – Родственники, значит? Это где же?