которой романисты, начиная с Кретьена де Труа, воспользовались, дабы прославить рыцарство[43]. И Вас был не один: с 1154 г. по инициативе Алиеноры многие писатели стали стекаться к английскому двору под ее покровительство; Бенедикт де Сент-Мор посвятил ей свой «Роман о Трое», и литературоведы единодушно отмечают ее роль в распространении легенды о Тристане и в развитии рыцарского романа вообще, хотя эта заслуга, безусловно продолженная ее двумя дочерями, Марией Шампанской и Алисой Блуаской, не умаляет заслуг других меценатов[44]. Вероятно, благодаря матери и ее окружению Ричард погрузился в атмосферу рыцарства.

Что касается его духовного родства с рыцарством, то его можно проследить не только через его предка по материнской линии Вильгельма IX, но также и через предков-анжуйцев по отцовской линии. Разве не герцог Аквитанский писал в одной из своих песен, что одни лишь рыцари были достойны любви дам, что надлежит предать огню тех, кто предпочитает им священнослужителей?

Дама совершает смертный грех,

Не возлюбив преданного рыцаря;

Но если она любит монаха или священнослужителя. Она неразумна:

Во имя справедливости она должна быть сожжена На костре[45].

Он положил начало известному спору священнослужителя и рыцаря, который займет важное место в литературной проблематике того времени, приведя к возникновению «Судов любви», в которые зачастую не верят, считая их литературной фикцией, но в создании которых Алиенора и ее дочери сыграли немаловажную роль[46]. Алиеноре приписывают много изречений в Судах любви, где без труда можно обнаружить намеки на ее собственное семейное положение; хотя, возможно, эти высказывания, наоборот, носили сатирический характер и скорее имели целью ее дискредитировать[47]. Однако какой бы ни была интерпретация, эти споры продолжали волновать умы и способствовали выработке рыцарского менталитета[48].

Несмотря на относительное безразличие к рыцарству, проявленное Генрихом II[49], отцом Ричарда, примеров подобного приобщения знати для того времени было немало. Мы приведем только три из них, относящиеся к Жоффруа Красивому, дедушке Ричарда, о рыцарском посвящении которого хроника Мармутье за 1180 год упоминает в выражениях, очень похожих на те, что использовались в песнях о деяниях и романах:

Его облекли в несравненные доспехи из двойной кольчужной сетки, которую не могут пробить ни копье, ни дротик. Ему надели двойные кольчужные штаны. К ногам ему приладили золотые шпоры; на шею ему повесили щит, украшенный двумя золотыми львятами, на голову ему надели шлем, искрящийся многочисленными драгоценными камнями, такой прочный, что его ни один меч не может ни пронзить, ни помять. В руки ему дали копье из ясеня с острием из пуатевинского железа. Наконец, ему вручили меч, взятый из королевской сокровищницы, имеющий древнее клеймо знаменитого кузнеца Веланда, который когда-то выковал его тщательно и с большим трудом. Вот так вооруженный, наш новый рыцарь, который вскоре станет цветом рыцарства, ловко вскочил на лошадь[50].

В этом тексте уже можно найти следы поклонения рыцарству, связанного с мифическим восприятием оружия, особенно мечей — их нарекали Жуайёзом, или Дюрандалем, или Эскалибуром — и торжественно передавали молодым правителям при посвящении в рыцари. Жоффруа на то время был еще князем без власти, «юношей»[51]; став графом, он не перестал ощущать себя рыцарем, о чем свидетельствует замечательная эмалированная надгробная плита в Мане, которой он хотел украсить свою могилу. Тот же самый Жоффруа однажды выразил свое сочувствие пленным рыцарям, своим врагам, но также собратьям по оружию в лоне рыцарства, законы которого побуждали к проявлениям солидарности, невзирая на социальные различия. Это событие произошло в 1150 г., всего лишь за семь лет до рождения Ричарда. Во время конфликта с пуатевинцами Жоффруа взял в плен четырех milites: он приказал Жосселену заточить их в своем замке Фонтен-Милон. Потом он о них забыл. В один день Жосселену удалось привлечь внимание графа к печальной судьбе этих пленных. Граф, могущественный сеньор, приказал их отмыть, одеть, накормить и отпустить на свободу, дав им даже лошадей. По этому случаю он произнес слова в истинно рыцарском духе, в которых можно заметить проявление солидарности, одновременно благородной и корыстной:

«Жестокосерден тот, кто не сочувствует своему собственному ремеслу. Коль мы рыцари (milites), то должны иметь сострадание к рыцарям, особенно к тем, кто беспомощен. Выпустите отсюда этих рыцарей, освободите их от оков, накормите их и вымойте, дайте им новую одежду, чтобы они могли сегодня сесть за один стол со мной»[52].

С такими предками не было ли предначертано Ричарду стать тем, кем он был при жизни и кем остался на века, королем-рыцарем? Мы попытаемся это показать в его биографии, первая часть которой расскажет о его роли в истории как принца и короля, а вторая часть продемонстрирует разные, порой противоречивые, стороны его деятельности, побудившие хронистов того времени сделать из Ричарда истинный образец рыцарства.

Мы сосредоточим свое внимание на нескольких основных проблемах. Какое влияние сказалось на его поведении — реальном или предполагаемом, какое влияние он испытал в период становления личности и формирования характера? Почему образ Ричарда — короля-рыцаря так быстро и так рано вытеснил все остальные, став практически единственной моделью для подражания? Почему Ричард добровольно выбрал для себя этот рыцарский образ и пропагандировал его, как бы мы сейчас сказали, «средствами массовой информации», используя для этого, возможно, ограниченные, но весьма действенные для того времени способы? И наконец, каково историческое и идеологическое значение выбора и успеха этого образа, оставшегося в исторической памяти и увековеченного легендой, основанного на рассказах и исторических документах, где правда и вымысел переплетаются самым непредсказуемым образом?

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ. ПРИНЦ, КОРОЛЬ-КРЕСТОНОСЕЦ

МОЛОДЫЕ ГОДЫ

От свадьбы Алиеноры с Генрихом II до рождения Ричарда (1152-1157)

Брак Алиеноры и Генриха II, заключенный в 1152 г., не оставил Людовика VII равнодушным, прежде всего потому, что он был заключен без его согласия как сюзерена. Король Франции разработал план нападения на Нормандию, склонив на свою сторону графов Булонского, Шампанского, Першского и