Из темноты к кухне прошла Вера. Сестра настороженно посмотрела на меня. При свете настольной лампы мелкие черты её лица с припухшими веками и жиденький хвостик на затылке, казалось, заострились, как у сердитого зверька.

– Вы сейчас свободны? – наконец спросила Завьялова.

Я утвердительно промычал. Тогда женщина предложила встретиться через полчаса у станции метро Таганская. Я замялся – гулять по лужам не хотелось – но женщина так убедительно молчала, что не оставила мне выбора.

Мы встретились и спустились к реке. От мокрого тротуара поднимался прозрачный парок. Было еще довольно светло, и если бы не облака, сваленные ветром в кучу на западе, июньский день надолго задержался бы на пустынных улицах.

Нина (мы упростили обращение до имени) сообщила, что такая квартира в Москве и загородный дом стоят около трёх миллионов долларов. Она удивилась моему поспешному отъезду и, мне показалось, пробовала уговорить меня задержаться.

Я спросил её об этом.

– Я знала вашего отца немного больше, чем многие наши сотрудники. Я и еще несколько добровольцев помогали ему в Общественном совете города, – после паузы проговорила Нина. – Мне как-то довелось встретиться с вашей сводной сестрой. После смерти жены Владимира Дмитриевича.

– Она приезжала сюда?

– Приезжала. Сразу после смерти Николая Фёдоровича она в запале обвинила вашего отца в смерти её деда. Она назвала Владимира Дмитриевича литературным сексотом, намекая на то, что слышала это от деда. А ваш отец якобы боясь разоблачения, свёл с ним счёты. Но это ложь. Владимир Дмитриевич как-то рассказывал нам за чаем, что за каждым из них ходили «топтуны» и посмеивался, что в любой группе диссидентов «стукачей» было больше, чем самих диссидентов, и они их почти всех знали. Когда вышел материал, Владимир Дмитриевич был в командировке. Иначе он не позволил бы совершить низость по отношению к тестю, даже невзирая на их разногласия. Своего зама и выпускающего редактора он немедленно уволил. Публикуя материал против Николая Фёдоровича, противники вашего отца метили во Владимира Дмитриевича, а не в его тестя. Возможно, Вера не понимала это. Но она расчётливая и злая.

Завьялова зажгла сигарету. Уважение и грусть, с какой Нина говорила об отце, вызывали симпатию. Я чувствовал доверие к ней. И всё же избегал обсуждать тему наследства. Но Нина исподволь сама вернулась к этому разговору.

– Вы считаете, будет справедливо, если чужие… если всё, что заработал ваш отец, уйдёт в никуда? – спросила женщина. – Вера, по сути, никто для вашего отца. По закону вы имеете такие же права на наследство, как она.

– А справедливо ли это? Вера не чужая. А я не имею к этому никакого отношения! – возразил я. – Допустим, меня бы не вызвали. Жив отец или нет, я бы не узнал. Вера или кто-нибудь другой получили бы то, что им принадлежит, и меня бы это не касалось.

– Лет десять назад я тоже болела совестью. Ваше благородство никто не оценит. – Завьялова помолчала. – В конце концов, вы можете потратить наследство на что-то полезное. Продолжить дело отца. Иногда хочется помочь человеку не начинать с ошибок.

– А в чём заключалось его дело? – с лёгким вызовом спросил я.

– Вы ведь наверняка читали статьи Владимира Дмитриевича!

– Кое-что читал. – Я подумал. – Я тоже верю в мир без национальностей и границ. В будущем. Но пока они существуют, я предпочитаю приносить пользу там, где я родился. Потому что во все времена суть противоречий между старым и новым сводиться к борьбе за власть и деньги. Но для таких, как мы, принципиально ничего не меняется.

Завьялова внимательно посмотрела на меня. Очевидно, она не ожидала, что у меня есть хоть какое-то мнение.

– Причём здесь мир без границ. Ваш отец не был либералом. Хотя многие ошибочно считали его таковым. Он подозрительно относился к любым идеям. Он был практик и хотел объединить независимые издания в один холдинг. Организовать фонд.

– Ну, если вы о практической стороне дела, то у меня нет его опыта и связей.

Мы прошли мимо ресторана. Играла музыка. У входа перекуривали и разговаривали парами и группками нарядно одетые люди. У обочины стояли дорогие машины. Напротив, на фоне угасающего неба темнела церковь в строительных лесах.

– Вы не испытываете унижения при виде этих людей? – спросила Нина. – Вы изо дня в день ходите на работу. Устаёте. Но вы никогда не будете жить так, как живут они. Вы никогда не сможете купить себе то, что покупают они. Вам не бывает обидно?

– Бывает.

– Вот видите! Значит, вам тоже нужны деньги.

– Конечно, нужны! – я улыбнулся. – Но не любой ценой. Мы говорили с Верой. Она готова заплатить мне половину суммы из денег за обстановку и части вещей. Мебель очень дорогая. Мне кажется, что это справедливо.

– Кто говорит, что не хочет ничего, возьмёт всё! – проговорила Нина.

– Что-что?

– Это цитата. Я хочу сказать, что это мизерная сумма по сравнению с той, что вы могли бы получить. Ваша сестра бросает вам кость. Для очистки собственной совести. Хотя сомневаюсь, что она у неё есть!

Мы вышли к набережной Яузы. Река словно застыла между берегами, закованными в камень. Отражения зажженных фонарей желтыми искорками перекатывались по воде.

Завьялова облокотилась о перила моста. Её пушистые волосы рассыпались по щеке и наполовину закрыли задумчивое и сосредоточенное лицо.

– Вы коренная москвичка? – спросил я.

– Нет. Вышла здесь замуж. У вас есть билет?

– Нет. Но это не проблема. Если не куплю в кассе, заплачу проводнику.

Я проводил Нину к остановке, и мы расстались.

Назавтра я созвонился с Пашиным по оставленному Верой номеру телефона.

Накануне Александр Миронович вернулся из командировки. О смерти отца он узнал из газет, но на похороны прилететь не смог. Он расплакался в трубку, узнав, что у Владимира Дмитриевича есть сын, и просил звонить, когда я снова буду в Москве.

Вечером Вера привезла пятьдесят тысяч долларов, мою долю наследства, я написал расписку и уехал. Расчёты за отца в этом городе были закончены.

6

После смерти бабушки моя двухкомнатная квартира на первом этаже в нашем городе долго время напоминала общежитие. В студенческие годы все университетские посиделки моих товарищей, как правило, проходили здесь. Кто не успевал добраться до койки в общежитии или домой, оставался у меня и укладывался, где найдёт место. В квартире бессрочно обитали безденежные и бездомные однокашники.

Этот проходной двор иногда действовал на нервы, но имел и свои плюсы: не нужно было читать гору учебников перед сессией – ночевавшие у меня отличники доступно излагали за пивом выжимки знаний. Кроме того, гости иногда приносили с собой еду, и мы ужинали в складчину.

В те годы мою «общественную» жизнь пыталась упорядочить Ира Ставрова, ныне моя жена. Мы сблизились с ней к четвёртому курсу. Три года «привет-привет» как со всеми, а потом стали жить вместе. После окончания университета она значительно сократила время наших на то время уже редакционных посиделок и бесцеремонно вытуривала из дома засидевшихся у нас друзей.

Когда, бросив в прихожей сумку, я заглянул на кухню и увидел Иру в переднике возле плиты, увидел её рыжий хвост «помело» торчком из разноцветных резинок, то понял, что не променяю наш город ни на какие блага столицы.

Мы поужинали с бутылкой красного вина. И пока Ира посматривала сквозь струившийся дымок сигареты на аккуратные пачки на столе свалившегося на нас богатства, я рассказывал ей о своих приключениях.

– Странные знакомые у твоего отца, – сказала Ира: у неё приятный грудной голос.

– На месте того, кто отправил телеграмму, я бы, наверное, поступил так же, – ответил я. – Встречаться со мной – лишние хлопоты. Сейчас людям не до людей. Воевать с Верой за наследство – это грязь и дрязги. Да и совести у меня не хватит делить чужое.

– Может, ты прав. А может нет. У Веры было всё. У тебя – ничего. Это твоя компенсация от него, – Ира подняла палец.

– Не болтай! – ответил я.

За окном, через дорогу на фоне густой вечерней синевы чернел ботанический сад. Аллеи декоративных