В углу стоял огромный сундук, куда юноша и поместил свою добычу. Там уже лежали другие ценные предметы из константинопольских храмов. У меня не хватало сил чему-нибудь удивляться и о чем-то говорить. Юноша, видимо, понял это и не стал докучать расспросами, а только сказал:

— Меня зовут Микеле. По-гречески это будет Михаил. Наверное, ты голодна, поешь.

Он дал мне хлеба, сыра и разбавленного вина. Лишь увидев еду, я почувствовала, как сильно проголодалась, ведь почти трое суток в осажденном городе мне было не до еды и не до сна. Когда я утолила голод, меня тут же сморил сон, и я, не раздеваясь, упала на какой-то тюфяк, прикрытый шкурами. Заснув на рассвете, я проснулась поздним вечером, почти ночью. И обнаружила, что лежу на кровати, разутая, раздетая до рубашки и укрытая меховым плащом. Мне было очень тепло и уютно, но не от меха, а от живого тепла, которое исходило от Микеле, лежавшего рядом со мной. Возле нашего скромного ложа горела свеча, и при ее неярком свете я рассмотрела могучие обнаженные плечи молодого генуэзца. Почувствовав, как я пошевелилась, он тут же открыл глаза и, улыбнувшись, обнял меня. И я не оттолкнула его, потому что мне нравились его сильные и одновременно нежные объятия.

— Как зовут тебя, красавица? — спросил он, приблизив свои губы к моему лицу. — Ты, видно, не гречанка?

— Елена, — ответилая, замирая от волнения. — Я родом из Руси, но была замужем за греком, теперь же овдовела.

— Елена Прекрасная… Тебе подходит это имя. У тебя такие же роскошные золотые волосы, как у возлюбленной Париса.

И правда, волосы у меня тогда были не седыми, как теперь… — Елена на мгновение прикрыла глаза, но тут же провела рукой по лицу, словно отгоняя дурман воспоминаний. — В ту ночь я впервые в жизни поняла, для чего люди рождаются на свет женщинами и мужчинами. Я знала, что совершаю грех, что родичи и священники меня бы осудили, но мне было все равно. Не прошло и сорока дней после смерти моего мужа, а я среди бедствий войны, в чужой стране, в чужом доме отдавалась незнакомому мужчине латинской веры — и была счастлива. Так счастлива, как никогда уж после не была… Микеле я называла Михаилом, так он казался мне ближе и родней. Я знала о нем лишь то, что он мне сам рассказывал, но даже не задумывалась над тем, можно ли емудоверять. Он говорил, что происходит из благородной и зажиточной семьи, но его родичи вздумали соперничать с венецианскими купцами, близкими дожу, и за это Энрико Дандоло натравил морских разбойников на корабль господина Каффаро, отца Микеле. Погибли отец, дядя и братья Михаила. Но в Генуе остался его старший двоюродный брат, ученый человек, который писал историю города. Сам же Михаил, возмужав, отправился с несколькими верными людьми вслед за крестоносцами в Константинополь, чтобы проследить задожем и, если удастся, отомстить за отца и братьев. Мой возлюбленный говорил мне, что только благородная месть толкала его в Константинополь, а вовсе не желание чем-то поживиться при разгроме города. Не знаю, такли это было, но мне хотелось ему верить. И еще мне хотелось верить, что он не женат, а его добрая матушка не станет возражать против невесты-чужестранки. Он также говорил, что ему запала в душу наша первая встреча у церкви и он потом долго пытался найти незнакомую красавицу, но строгий муж больше не приводил ее в ту церковь. Микеле много рассказывал мне о латинских странах и обычаях и уверял меня, что я буду украшением его дома и всего города. Я верила каждому его слову, потому что любила. Три дня и три ночи мы были вместе. Правда, он иногда выходил, чтобы встретиться со своими людьми, а вернувшись, каждый раз пополнял сундук новой добычей. Мне же он велел даже не выглядывать в окно, пока в городе все не утихнет. Да я и сама боялась показаться на улицу. Но на четвертый день у нас закончились съестные припасы, и Михаил сказал, что должен отлучиться, чтобы их пополнить. Мне почему-то стало страшно, я даже заплакала, не желая его отпускать. Я говорила: «Пусть твои друзья принесут нам еду, как до сих пор приносили драгоценную утварь». Но он отвечал: «Мои люди сейчас возле бухты, ишут корабль, на котором мы сможем уплыть в Геную вместе с нашим грузом. Тебе нечего бояться, я отлучусь ненадолго. Запри дверь изнутри. Но если в случае какой-нибудь крайности тебе придется выйти на улицу, запри дверь снаружи, а ключ зарой под камнем справа от входа». Я старалась сдержать слезы, но тяжелое предчувствие меня не отпускало. Какой-то внутренний голос подсказывал мне, что я больше никогда не увижу Михаила. И вдруг он снял со своего мизинца золотое кольцо, надел его мне на средний палец и сказал: «Это кольцо — амулет. На нем написаны латинские слова „Dum spiro spero“ — „Пока дышу— надеюсь“. Оно будет беречь тебя от беды и отчаяния». Я не хотела брать кольцо, уверяла, что Михаилу оно нужней. А он улыбнулся и заявил: «Я и без кольца никогда не теряю надежды на будущее. Одна мудрая гадалка предсказала, что я доживу до глубокой старости. И потому за меня тебе нечего бояться. А еще возьми этот кинжал — мизерикордию[Мизерикордия, „милосердии“ — остро отточенный кинжал, которым пронзали рыцаря, сброшенного с коня, сквозь его доспехи, если он не просил пощады (misericorde). (Здесь и долее примеч. авт.)]. Впрочем, я уверен, что он тебе не понадобится, но так мне будет спокойнее». Всю жизнь потом я помнила прощальный взгляд его черных глаз и улыбку, которой он хотел меня ободрить… За Михаилом захлопнулась дверь, и навсегда исчезло мое короткое женское счастье. — Елена помолчала, сглатывая подступившие слезы. — Настал вечер, а Михаил все не возвращался. Уж не помню, как я пережила ту страшную ночь без него. Конечно, маялась, не находила себе места, но выйти на улицу все не решалась. А утром услышала возле двери шаги и голоса. Окна дома были низко над землей, и я видела только ноги двух подошедших людей. Боясь, что эти люди могут заглянуть в оконце и обнаружить меня, я прильнула спиной кдвери. Они и вправду заглянули; я услышала, как один сказал другому: «Видишь, там пусто. Говорю тебе, Микеле уже нет в живых, люди дожа его узнали и схватили прямо на площади». Я зажала рот, чтобы не закричать, но тут другой голос откликнулся: «Если так, то надо нам побыстрее забирать сокровища. И ключа нет на месте, придется ломать дверь». «Не сейчас, — был ответ. — Дождемся ночи, чтобы нас тут никто не заметил». Они ушли, а я осталась одна, задыхаясь от горя и проклиная себя за то, что согласилась взять магическое кольцо. Вначале я хотела кинуться вслед за друзьями Микеле, а потом решила еще подождать, надеясь на чудо. Но ожидание с каждым часом становилось все невьшосимей, да и голод давал о себе знать. Когда время уже перевалило за полдень, я решилась выйти на улицу, но не в женском платье. В сундуке поверх сокровищ лежала запасная одежда Микеле, и я натянула на себя его штаны и плащ, а волосы скрутила в узел и упрятала под шапку. Конечно, все на мне болталось, но лучше бьшо выйти на улицу в таком виде, чем в одежде знатной гречанки. Не забыла я спрятать под плащ и мизерикордию, хоть никогда раньше не держала в руках оружия. Потом я заперла дверь, зарыла ключ в условленном месте и пошла наугад, надеясь добраться до главной площади, чтобы там узнать, действительно ли вечером стражники венецианского дожа кого-то схватили.

В воздухе витал запах недавнего пожара. Страшно и печально было видеть дымящиеся руины, что остались от великолепныхдомов и церквей. Захватчики, словно хищные звери, рыскали по городу и тащили все, что могли найти ценного. Несколько раз я видела, как латиняне пинками и ударами выгоняли греков из их жилищ, срывали с побежденных украшения и дорогую одежду, а потом забирались в их дома, чтобы дочиста ограбить. По дороге к площади я встречала горожан, которые, собравшись группами, уходили неизвестно куда. Они все были одеты в рубища и брели, шатаясь, спотыкаясь на каждом шагу. Изнуренные, бледные, с полубезумным выражением глаз, покрасневших от бессонницы и слез, они казались призраками. Иные что-то бормотали себе под нос, иные кричали, воздевая руки к небу. На улице центрального квартала я увидела двух знатных горожан, мужа и жену, что жили от нас по соседству. Я с трудом узнала их потемневшие от горя лица. Несчастные супруги сидели на земле и рыдали над трупом своей единственной дочери. Судя по изорванной и окровавленной одежде, бедная девушка перед смертью много страдала.