Скарб у нее был небольшой: всего-то пара нижнего белья, две юбки, простенькое платьице, которое она надела, душегрея, ботики и косынка. То, что она не надела на себя, сложила в широкий баул, стараясь не сильно помять платье и шляпку, купленные в Москве.

Нельзя сказать, что она не думала уйти от отчима. Подобные мысли в последнее время навещали её все чаще, но не успели оформиться в устойчивое решение, которое все время откладывалось «на потом». Хотя для такого случая были загодя приготовлены даже деньги: тридцать рублей и маменькин золотой перстенек с серебряной брошью, покрытой эмалью. Все нехитрое богатство лежало в небольшой шкатулке с пасхальными рисунками по бокам и на крышке. Ее она тоже положила в баул. Затем, оглядевшись и удостоверившись, что ничего не забыла, Капа тихо вышла из спаленки, бесшумно спустилась через заднюю дверь во двор и вышла через крохотную, в половину ее роста калитку, от которой у нее был ключ. Определившись, в какую сторону идти, Капа обогнула забор постоялого двора и ступила на тракт, прямиком ведший в Москву. Уже через четверть часа она споро шла по направлению к Первопрестольной. Барышня ни разу не оглянулась, строго уставившись прямо перед собой. Взгляд ее уже не ведал сомнений и отличался от прежнего, когда она пребывала еще в той жизни, где присутствовал отчим. Теперь началась новая жизнь. И она вступала в нее без всяких сожалений…

Москва далась не сразу.

Вначале надобно было миновать несколько деревень: Щербинку, Дрожжино, Бутово, Чертаново. Капитолина держалась Варшавской дороги, и когда она разошлась на две ветки, пошла по старому Варшавскому тракту. Она несколько раз останавливалась, чтобы передохнуть, хотя и не особенно устала, пройдя около четырех часов.

Уже совсем развиднелось, когда Варшавская дорога кончилась Павловской слободой. Это было уже Подмосковье. От Павловской слободы до угла Щипковского переулка и Серпуховской улицы оставалось всего ничего. Здесь, на небольшой базарной площади, образованной при слиянии пяти улиц, находилась некогда таможенная изба, возле которой скапливалась вереница подвод, которые прощупывались специальными щипками на предмет незаконно ввозимых в город товаров. К настоящему времени таможня за ненадобностью приказала долго жить, уступив место дешевой гостинице и двум монастырским подворьям. В этой гостинице, больше похожей на постоялый двор, всегда останавливались по приезде в Москву маменька и отчим. Здесь же они останавливались, когда ездили в Первопрестольную втроем, вместе с ней. И эта гостиница была конечным пунктом путешествия Капы – если, конечно, повезет…

Ее глаза были наполнены слезами, когда она, поздоровавшись с гостиничным служкой, парнем лет двадцати, спросила, не найдется ли здесь для нее какой-либо работы.

– Я согласна на любую, – взмолилась девушка.

– А ты откуда? – участливо спросил парень.

– Из-под Серпухова, – соврала, не моргнув глазом, Капа.

– А звать-то тебя как?

– Ксения Балабанова, – ответила Капа, глядя в пол.

– Работу, значит, ищешь? – продолжал допытываться парень.

– Ага, – она кивнула.

– А жить есть где?

Капа еще больше понурила голову и едва слышно призналась:

– Нет.

– Да ладно, чё ты, не кисни, – попытался успокоить ее парень. – Руки-ноги на месте, жива-здорова, что еще надобно?

– Надо еще кушать и иметь крышу над головой, – резонно ответила Капитолина.

– Сообразительная… – Парень пытливо посмотрел на нее. – Хорошо, я поговорю с дядей.

– А дядя – это кто? – несмело спросила «Ксения Балабанова».

– Дядя – это владелец нашего отеля, – с какой-то непонятной долей сарказма произнес парень. – Кстати, меня Генкой кличут. – Геннадием то есть, – поправился он. – Ты покудова посиди тут. Я – щас…

Когда парень ушел, Капа огляделась. «Отель», как назвал небольшую гостиницу Геннадий, почти ничем не отличался от их постоялого двора в Подольске. Ну, разве нумеров было немного поболее да вместо трактира – буфетная. А так – постоялый двор, и только.

Геннадий вернулся с черноглазым коренастым мужчиной годов под сорок. Тот окинул Капу взглядом и спросил парня:

– Она?

– Она самая, – ответил Геннадий, тоже поглядывая на Капитолину. – Ксенией зовут.

– Сирота, стало быть? – участливо спросил держатель гостиницы.

– Ага, – простодушно ответила Капа. – Папенька умер, когда я была еще совсем маленькой, а маменька…

Она всхлипнула, и слезы опять потекли по ее щекам.

– Ладно, ты здесь мне сырость-то не разводи, – требовательно произнес он. – Что умеешь делать?

– Все, – быстро ответила Капа. – Все, что скажете, то и буду делать.

– Дядь, может, ее раздатчицей в буфетную определить? – предложил парень. – А то Клавдея давно на сносях. Чай, родит скоро. А ежели за стойкой?

– А ты помолчи, покудова не спрашивают, – осадил Геннадия дядя. – Грамоту разумеешь?

– Да, – ответила Капа и с надеждой посмотрела на черноглазого.

– И считать можешь?

– Арифметику, все четыре действия, как и полагается, – смиренно отвечала Капа.

– Это хорошо, – заключил держатель «отеля». – Значитца, так: коли ты так грамотна, беру тебя… посудомойкой. Для начала буду платить в месяц три рубля плюс харчи и проживание. Согласна?

– Да, – ответила Капа, изобразив на лице радость.

– Вот и славно. А дальше – поглядим, как там сложится.

– Ну чё, – подмигнул Капе парень, когда дядя ушел. – Приглянулась ты ему. Ты не боись. Мой дядя только с виду такой суровый. А посудомойкой – это временно. Скоро Клавдею заменишь, точно тебе говорю…

– Благодарствуйте за заботу, – покорно произнесла девушка и подняла на Геннадия глаза. Очевидно, было в ее взгляде нечто такое, отчего парень замолчал и стушевался.

– Ты, это… – кажется, он не знал, что говорить дальше, – пойдем со мной. Покажу, где проживать будешь.

Они прошли коридором до самого конца. Затем Геннадий бряцнул связкой ключей, что висела у него на поясе, нашел нужный и отпер дверь.

– Вот, – произнес он, распахивая перед Капой дверь. – Здесь ты будешь жить…

Капа нерешительно ступила в комнату – скорее комнатенку, – не более чем в четыре квадратных сажени, переделанную из какого-нибудь чулана.

Единственное оконце выходило в стену из красного кирпича и света давало маловато. Зимой, поди, придется по целым дням жечь свечи. А так – железная кровать с высокой спинкой, платяной шкаф в две небольших узких створки, зеркало над рукомойником, вещевая тумбочка (она же и стол) с шандалом на две свечи и пара стульев с гнутыми спинками. Словом, могло быть и похуже.