переулке, в Замоскворечье, а потом перебрались на Волхонку, к родственникам – к Кузнецовым, и все вместе, как только объявляли воздушную тревогу, устремлялись в метро на станцию «Библиотека им. Ленина», в туннель и располагались на рельсах в ожидании окончания налёта. Сотни людей лежали, сидели и вздрагивали от страха. Кто-то пытался задремать, кто-то вёл тревожный разговор о том, что будет дальше. Многие верили в пропаганду о том, что «любимый город может спать спокойно, / И видеть сны, и зеленеть среди весны…».

Однако довоенная удаль и защищённость быстро испарились, и никто уже не распевал предвоенные звенящие песни:

На земле, в небесах и на море

Наш напев и могуч, и суров:

Если завтра война,

Если завтра в поход, –

Будь сегодня к походу готов!..

Оказалось, что не готовы к походу на врага, и под напором фашистских армий сдавали город за городом. И вот уже враг у ворот Москвы…

А кто писал эти фальшивые бодряческие песни и марши с игрою мускулов и выпячиванием груди? О том, что «С нами Сталин родной, и железной рукой / Нас к победе ведёт Ворошилов!..»

Ни Ворошилов, ни прославленная конница Будённого не привели нас к победе. Победу ковал народ и совсем другие полководцы. Победа пришла через 4 года через тяжёлые поражения и миллионные потери людей.

Для меня, мальчишки, будущее скрывалось в сплошном тумане, и я в силу малого возраста не мог разобраться во всех причинах и следствиях разыгравшейся трагедии. И только потом, будучи взрослым и прочитав многие военные книги, я уяснил эти ужасные вопросы – что, как и почему?.. Но при этом меня особенно интересовали поэты и писатели, фанфаристы и барабанщики, трубадуры победоносной войны. Об одном таком мажоре, Василии Лебедеве-Кумаче, я написал в книге «Опасная профессия: писатель» (2013). Вот отрывок из книги:

В середине октября 1941 года Лебедеву-Кумачу позвонил Александр Фадеев и сказал: «Вы назначены начальником последнего эвакуационного эшелона писателей в Казань». По свидетельству родных, Василий Иванович закричал: «Я никуда из Москвы не поеду! Я мужчина, я могут держать в руках оружие!» Ещё один звонок из ЦК: объявлена всеобщая эвакуация. Значит, Москву сдают?! Лебедев-Кумач метался по квартире и говорил жене, не говорил, а почти кричал: «Как же так? Я же писал: „Наша поступь тверда, и врагу никогда не гулять по республикам нашим“… Значит, я всё врал?! Ну как же я мог так врать? Как же?..» Лебедев-Кумач был буквально ошеломлён.

В воспоминаниях Юрия Нагибина написано, что на перроне Киевского вокзала он услышал, что Лебедев-Кумач сошёл с ума, срывал с груди ордена и клеймил позором вождей как предателей…

Жена поэта-песенника вспоминала, как он при отъезде увидел в газетном киоске портрет Сталина, глаза у него сделались белыми, и он заорал каким-то диким голосом: «Что же ты, сволочь усатая, Москву сдаёшь?!» К счастью, Лебедева-Кумача не арестовали, а направили на лечение в психиатрическую больницу. Там Лебедев-Кумач оклемался и вновь запел свои привычные патриотические песни:

Мы – храбрые люди,

Мы родину любим.

И жизнь мы готовы отдать за неё…

Вот такая была история с мажорным Кумачом… Ну, а возвращаясь к нашей семье: мама решила не эвакуироваться, а остаться в Москве, а меня отправить с дядей Шурой, который вместе со своим радиозаводом отправлялся на восток. С собою он взял младшую сестру Машу, двоих её маленьких детей и в придачу ещё одного племянника – меня. В таком составе мы отправились в эвакуацию.

Нас приютили где-то за Чистополем, рядом с Елабугой, где трагически рассчиталась с жизнью Марина Цветаева. Жили мы в каком-то небольшом поселении. Жили тяжело. Голод не голод, а было трудно. Пришлось мне коллекцию марок, которые я собирал перед войной, а там были редкие экземпляры Тасмании и Мадагаскара, обменять на картошку. Пришлось и поработать в колхозе за какие-то трудодни. А ещё выучился ездить на лошади и ругаться по-татарски. Ну и что-то ещё.

Главное, что запомнилось длинными и тёмными вечерами, как Маша развлекала свой детский сад. Пела она не народные русские песни, типа «Во поле берёзонька стояла…», а песни с лагерно-тюремным уклоном: «Таганка, все ночи, полные огня, / Таганка, зачем сгубила ты меня…»

Или вот такое душераздирающее:

По тундре, по железной дороге,

Где мчится курьерский

«Воркута – Ленинград»…

Ну и конечно, про неведомую Мурку: «Здравствуй, моя Мурка, Мурка дорогая. / Здравствуй, моя Мурка, и прощай!..»

И я с жгучим интересом узнавал, что же такое натворила эта неведомая Мурка? Она «зашухарила всю нашу малину». Мне было жалко эту убитую Мурку, и даже больше, чем маршала Клима Ворошилова, который как-то бездарно сник в годы войны.

Когда я вернулся в Москву (отдельная песня), то во дворах звучали не военные песни, а все те же уголовные и блатные, а ещё разухабистые одесские, они всех тонизировали и бодрили: «На Дерибасовской открылася пивная, / Там собиралася компания блатная…»

Нет, снова гоп-стоп! Оставим в покое Васю-шмаровоза, маркера Моню и прочих колоритных персонажей. Я не виноват, это лукавое перо само увело меня в сторону от тяжёлого военного бытия. В Москве меня ждал новый песенный кумир – Александр Вертинский, с иным репертуаром: изысканными богемными ариетками. (2 января 2019 г.)

1942–1944-е. Военные годы

Осенью 1942 года мама вызволила меня из эвакуации. В Москву просто так возвратиться было нельзя, поэтому меня привезли нелегально, в поезде зайцем. Вдвоём с мамой мне было хорошо. Мама любила меня и заботилась обо мне, но при этом совершенно не стесняла моей свободы. Она выполняла какие-то заказы для фронта, что-то шила, строчила на машинке, а потом я помогал ей отвозить выполненные заказы на какой-то пункт на улице Кирова (ныне Мясницкая). В целом было нелегко, но вполне терпимо. А потом появились американские поставки по ленд-лизу: какие-то консервы, шоколад и прочие вкусности.

Осенью 1942 года пошёл во 2-й класс, это был последний год совместного обучения с девочками. Первые коллизии: я симпатизировал некой Аде, «цыпочке», а она на меня не обращала внимания, зато другая девочка, Роза, ко мне питала симпатию (сегодня сказали бы: клеилась) и норовила всё время читать неприличные стишки. Но мне была ближе мальчишеская компания: Гера Левитас и Юрка Фураев (как сложились их судьбы, не знаю).

В третий класс уже перешёл в другую мужскую школу № 554